— Квартира из восьми комнат в новом доме на Остоженке,
и прешикарная, — охотно стал делиться впечатлениями Иван
Прокофьевич. — От отца унаследовал собственный дом в Замоскворечье, целую
усадьбу со службами, однако жить там не пожелал, переехал подальше от
купечества.
— И что, там кожаного бювара тоже не нашлось?
Помощник пристава удивился:
— Что ж мы, обыск, по-вашему, устроить должны были? Я
вам говорю, там такая квартира, что боязно агентов по комнатам пускать — как бы
их бес не попутал. Да и к чему? Егор Никифорыч, следователь из окружной
прокуратуры, дал камердинеру покойника четверть часа вещички собрать — да под
присмотром городового, чтоб не дай Бог не упер чего хозяйского, — и велел
мне дверь опечатать. До объявления наследников.
— А кто наследники? — полюбопытствовал Эраст
Петрович.
— Тут закавыка. Камердинер говорит, что ни братьев, ни
сестер у Кокорина нет. Есть какие-то троюродные, да он их и на порог не пускал.
И кому такие деньжищи достанутся? — завистливо вздохнул Иван
Прокофьевич. — Ведь это ж представить страшно… А, не наша печаль. Адвокат
либо душеприказчики не сегодня-завтра объявятся. Еще и суток не прошло. И
тело-то пока у нас в леднике лежит. Может, завтра Егор Никифорыч дело закроет,
тогда и завертится.
— И все же это странно, — наморщив лоб, заметил
юный письмоводитель. — Если уж человек в предсмертном письме специально
про какой-то бювар указал, неспроста это. И про «законченную скотину» что-то
непонятно. А ну как в том бюваре что-нибудь важное? Вы как хотите, а я бы
непременно в квартире поискал. Сдается мне, что вся записка из-за этого бювара
написана. Тут какая-то тайна, право слово.
Эраст Петрович покраснел, боясь, что про тайну у него
слишком по-мальчишески выскочило, но помощник пристава ничего странного в его
соображении не усмотрел.
— И то, следовало хоть в кабинете бумаги
просмотреть, — признал он. — Егор Никифорыч вечно спешат. Семья у
него сам-восьмой, так он все норовит с осмотра или дознания побыстрей домой
улизнуть. Старый человек, год до пенсии, чего вы хотите… А вот что, господин
Фандорин. Не угодно ли съездить самим? Вместе и посмотрим. А печать я потом
новую навешу, дело небольшое. Егор Никифорыч не обессудит. Какое там —
поблагодарит, что не тормошили лишний раз. Скажу ему, что из Сыскного
управления запрос был, а?
Эрасту Петровичу показалось, что тощему помощнику пристава
просто охота получше рассмотреть «прешикарную» квартиру, да и с «навешиванием»
новой печати, кажется, тоже получалось как-то не очень, но уж больно велик был
соблазн. Тут и в самом деле пахло тайной.
* * *
Убранство квартиры покойного Петра Кокорина (парадный этаж
богатого доходного дома возле Пречистенских ворот) на Фандорина большого
впечатления не произвело — во времена папенькиного скороспелого богатства живал
и он в хоромах не хуже. Посему в мраморной прихожей с трехаршинным венецианским
зеркалом и золоченой лепниной на потолке коллежский регистратор не задержался,
а прямехонько прошел в гостиную — широкую, в шесть окон, в наимоднейшем русском
стиле: с расписными сундуками, с дубовой резьбой по стенам и нарядной изразцовой
печью.
— Бонтонно проживать изволили, я же говорил, —
почему-то шепотом выдохнул в затылок провожатый.
Эраст Петрович был сейчас удивительно похож на годовалого
сеттера, впервые выпущенного в лес и ошалевшего от остро-манящего запаха
близкой дичи. Повертев головой вправо-влево, он безошибочно определил:
— Вон та дверь — кабинет?
— Точно так-с.
— Идемте же!
Кожаный бювар долго искать не пришлось — он лежал посреди
массивного письменного стола, между малахитовым чернильным прибором и
перламутровой раковиной-пепельницей. Но прежде чем нетерпеливые руки Фандорина
коснулись коричневой скрипучей кожи, взгляд его упал на фотопортрет в
серебряной рамке, стоявший здесь же, на столе, на самом видном месте. Лицо на
портрете было настолько примечательным, что Эраст Петрович и о бюваре забыл:
вполоборота смотрела на него пышноволосая Клеопатра с огромными матово-черными
глазами, гордым изгибом высокой шеи и чуть прорисованной жесточинкой в
своенравной линии рта. Более же всего заворожило коллежского регистратора выражение
спокойной и уверенной властности, такое неожиданное на девичьем лице (почему-то
захотелось Фандорину, чтоб это непременно была не дама, а девица).
— Хороша-с, — присвистнул оказавшийся рядом Иван
Прокофьевич. — Кто же это такая? Позвольте-ка…
И он без малейшего трепета, кощунственной рукой извлек
волшебный лик из рамки и перевернул карточку обратной стороной. Там косым,
размашистым почерком было написано:
Петру К.
«И Петр вышед вон и плакася горько». Полюбив, не
отрекайтесь!
А. Б.
— Это она его с Петром-апостолом равняет, а себя, стало
быть, с Иисусом? Однако амбиции! — фыркнул помощник пристава. — Уж не
из-за этой ли особы и руки на себя студент наш наложил, а? Ага, вот и бюварчик,
не зря ехали.
Раскрыв кожаную обложку, Иван Прокофьевич извлек один-единственный
листок, написанный на уже знакомой Эрасту Петровичу голубой бумаге, однако на
сей раз с нотариальной печатью и несколькими подписями внизу.
— Отлично, — удовлетворенно кивнул
полицейский. — Отыскалась и духовная. Нуте-с, любопытно.
Документ он пробежал глазами в минуту, но Эрасту Петровичу
эта минута с вечность показалась, а заглядывать через плечо он полагал ниже
своего достоинства.
— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Хорош подарочек
троюродным! — воскликнул Иван Прокофьевич с непонятным злорадством. —
Ай да Кокорин, всем нос утер. Это по-нашему, по-русски! Только уж непатриотично
как-то. Вот и про «скотину» разъясняется.
Потеряв от нетерпения всякое представление о приличиях и
чинопочитании, Эраст Петрович выхватил у старшего по званию листок и прочел
следующее:
Духовная
Я, нижеподписавшийся Петр Александрович Кокорин, будучи в
полном уме и совершенной памяти, при нижеследующих свидетелях объявляю мое
завещание по поводу принадлежащего мне имущества.
Все мое реализуемое имущество, полный перечень коего имеется
у моего поверенного Семена Ефимовича Берензона, я завещаю г-же баронессе
Маргарете Эстер, подданной Британии, для использования всех сих средств по
полному ее усмотрению на нужды образования и воспитания сирот. Уверен, что г-жа
Эстер распорядится этими средствами толковее и честнее, чем наши генералы от
благотворительности.
Это мое завещание является последним и окончательным, оно
имеет законную силу и отменяет мое предыдущее завещание.
