Душеприказчиками я назначаю адвоката Семена Ефимовича Берензона
и студента Московского университета Николая Степановича Ахтырцева.
Настоящая духовная составлена в двух экземплярах, один из
коих остается у меня, а второй передается на хранение в адвокатскую контору
г-на Берензона.
Москва, 12 мая 1876 года
Петр Кокорин.
Глава 2
в которой нет ничего кроме
разговоров
— Воля ваша, Ксаверий Феофилактович, а только
странно! — с горячностью повторил Фандорин. — Тут какая-то тайна,
честное слово! — И упрямо подчеркнул. — Да, вот именно, тайна! Судите
сами. Во-первых, застрелился как-то нелепо, «наудачу», одной пулей из барабана,
будто и вовсе не собирался стреляться. Что за фатальное невезение! И тон
предсмертной записки, согласитесь, какой-то чудной — вроде как наспех, между
делом написана, а между тем проблема там затронута важнейшая. Нешуточная
проблема! — голос Эраста Петровича аж зазвенел от чувства. — Но о
проблеме я еще потом скажу, а пока про завещание. Разве оно не подозрительно?
— Что же именно кажется вам в нем, голубчик,
подозрительным? — промурлыкал Грушин, скучающе перелистывая «Полицейскую
сводку городских происшествий» за истекшие сутки. Это не лишенное
познавательного интереса чтение обыкновенно поступало во второй половине дня,
ибо дел большой важности в сем документе не содержалось — в основном всякая
мелкая всячина, полнейшая ерунда, но иногда попадалось и что-нибудь любопытное.
Было здесь и сообщение о вчерашнем самоубийстве в Александровском саду, но, как
и предвидел многоопытный Ксаверий Феофилактович, без каких-либо подробностей и
уж конечно без текста предсмертной записки.
— А вот что! Стрелялся Кокорин вроде как не всерьез,
однако же завещание, несмотря на вызывающий тон, составлено по всей форме — с
нотариусом, со свидетельскими подписями, с указанием душеприказчиков, —
загибал пальцы Фандорин. — И то сказать, состояние-то громадное. Я
справлялся — две фабрики, три завода, дома в разных городах, верфи в Либаве,
одних процентных бумаг в Государственном банке на полмиллиона!
— На полмиллиона? — ахнул Ксаверий Феофилактович,
оторвавшись от бумажек. — Повезло англичанке, повезло.
— И объясните мне кстати, при чем здесь леди Эстер?
Почему именно ей завещано, а не кому-то другому? Какая между ней и Кокориным
связь? Вот что выяснить бы надо!
— Так он же написал, что нашим казнокрадам не верит, а
англичанку уж который месяц во всех газетах превозносят. Нет, милый, вы мне
лучше вот что скажите. Как это получается, что ваше поколение жизни такую
мелкую цену дает? Чуть что и пиф-паф, да еще с важностью, с пафосом, с
презрением ко всему миру. С каких заслуг презрение-то, с каких? —
засердился Грушин, вспомнив, как дерзко и непочтительно говорила с ним вчера
вечером любимая дочь, шестнадцатилетняя гимназистка Сашенька. Однако вопрос был
скорее риторический, мнение письмоводителя на сей счет мало интересовало
почтенного пристава, и потому он вновь уткнулся в сводку.
Зато Эраст Петрович оживился еще больше:
— А это и есть проблема, о которой я хотел сказать
особо. Взгляните на такого человека, как Кокорин. Судьба дает ему все — и
богатство, и свободу, и образованность, и красоту (про красоту Фандорин сказал
так, уж заодно, хотя не имел ни малейшего представления о внешности покойника).
А он играет со смертью и в конце концов убивает себя. Вы желаете знать почему?
Нам, молодым, в вашем мире тошно — Кокорин прямо об этом написал, только не
развернул. Ваши идеалы — карьера, деньги, почести — для многих из нас ничего не
стоят. Не о том нам теперь мечтается. Вы что же думаете, спроста пишут про
эпидемию самоубийств? Лучшие из образованной молодежи уходят, задохнувшись от
нехватки духовного кислорода, а вы, отцы общества, уроков для себя ничуть не
извлекаете!
Получалось, что весь обвинительный пафос обращен на самого
Ксаверия Феофилактовича, так как иных «отцов общества» поблизости не
наблюдалось, однако Грушин нисколько не обиделся и даже с видимым удовольствием
покивал головой.
— Вот кстати, — насмешливо хмыкнул он, глядя в
сводку, — насчет нехватки духовного кислорода. «В Чихачевском переулке по
третьему участку Мещанской части в 10 часов утра обнаружено мертвое тело
удавившегося сапожника Ивана Еремеева Булдыгина 27 лет. По показаниям дворника
Петра Силина, причина самоубийства — отсутствие средств на похмеление». Так все
лучшие-то и уйдут. Одни мы, старые дураки, останемся.
— Вы смеетесь, — горько сказал Эраст Петрович. —
А в Петербурге и Варшаве что ни день студенты, курсистки, а то и гимназисты
травятся, стреляются, топятся. Смешно вам…
«Раскаетесь, Ксаверий Феофилактович, да поздно
будет», — мстительно подумал он, хотя до сей минуты мысль о самоубийстве в
голову ему никогда еще не приходила — слишком живого характера был юноша.
Наступила тишина: Фандорин представлял скромную могилку, за церковной оградой и
без креста, а Грушин то водил пальцем по строчкам, то принимался шелестеть
листками.
— Однако и в самом деле ерунда какая-то, —
пробурчал он. — Что они все, с ума посходили? Вот-с, два донесения, одно
из третьего участка Мясницкой части, на странице восемь, другое из первого
участка Рогожской части, на странице девять. Итак. «В 12 часов 35 минут в
Подколокольный переулок, к дому „Московского страхового от огня общества“
вызвали околоточного надзирателя Федорука по требованию калужской помещицы
Авдотьи Филипповны Спицыной (временно проживает в гостинице „Боярская“). Г-жа
Спицына показала, что возле входа в книжную лавку, у нее на глазах, некий
прилично одетый господин на вид лет 25-ти предпринял попытку застрелиться —
поднес к виску пистолет, да видно произошла осечка, и несостоявшийся самоубийца
скрылся. Г-жа Спицына потребовала, чтобы полиция разыскала молодого человека и
передала его духовным властям для наложения церковного покаяния. Розыск не
предпринимался по отсутствию события преступления».
— Вот видите, а я что говорил! — возликовал Эраст
Петрович, чувствуя себя полностью отомщенным.
— Погодите, юноша, это еще не все, — остановил его
пристав. — Слушайте дальше. Страница девять. «Докладывает городовой
Семенов (это из Рогожской). В одиннадцатом часу его вызвал мещанин Николай
Кукин, приказчик бакалейной лавки „Брыкин и сыновья“, что напротив Малого
Яузского моста. Кукин сообщил, что за несколько минут до того на каменную тумбу
моста влез какой-то студент, приложил к голове пистолет, выражая явное желание
застрелиться. Кукин слышал железный щелчок, но выстрела не было. После щелчка
студент спрыгнул на мостовую и быстро ушел в сторону Яузской улицы. Других
очевидцев не обнаружено. Кукин ходатайствует об учреждении на мосту
полицейского поста, так как в прошлом году там уже утопилась девица легкого
поведения, и от этого торговле убыток».
