— Больше всего я жалею об одном, — сказал он. — Мне не следовало печься о том, чтобы заплатить все отцовские долги и поставить дело на ноги, прежде чем жениться на тебе. Я должен был прислушаться к тебе, когда ты умоляла сыграть свадьбу, хотя нас ждали бы тогда бедность и невзгоды. Теперь ты была бы моей женой. У нас подрастали бы малыши.
Сирис долго молчала. Он обнимал ее, слушая пение, доносившееся из дома, чувствуя, что этот краткий миг и есть счастье. И несчастье тоже.
— А я рада, что ты тогда заупрямился, — заговорила Сирис. — Я рада, что мы так и не поженились, Алед.
Он замялся.
— Я люблю тебя, дорогая, — сказал он.
— Нет, Алед. Твоей жизнью правит не любовь, а что-то другое. Ненависть и желание мстить. Желание разрушать и сеять жестокость.
— Это желание добиться лучшей жизни, — возразил он, — и убеждение, что мы имеем на нее право. Я обязан перед самим собой, перед соседями и моими детьми — если они когда-нибудь у меня будут — что-то сделать, чтобы наступила лучшая жизнь. И я не могу позволить, чтобы кто-то сделал это за меня, дорогая.
— Юрвин тоже так считал, — с горечью заметила она. — Но он умер и оставил Марджед, свою маму и бабушку управляться без него. В результате он ни для кого не добился лучшей жизни.
Алед поднял руку и положил ей на затылок.
— Так ты этого боишься? — тихо спросил он. — Что я умру и оставлю тебя одну? Ты думаешь, лучше не выходить за меня и не заводить со мной детей, если я безрассудно ищу смерти?
Она уже плакала и пыталась оторваться от него, но его руки сжимали ее, как железные обручи. И он целовал макушку, мокрую щеку, а потом и все лицо, когда она подняла голову. Он жадно поцеловал ее губы, раскрыв их своими губами.
— Скажи, что любишь, — прошептал он, — я так давно не слышал от тебя этих слов. Скажи, что я твоя любовь.
Она уже высвободилась из его объятий и снова повернулась лицом к пастбищу, крепко вцепившись в сюртук на плечах обеими руками.
— Нет, — сказала она, — ты не моя любовь, Алед. Как и Марджед больше не моя подруга. Мне очень жаль. Марджед пытается накликать беду, а ты подстрекаешь сотни мужчин разрушить заставы. Кто-то обязательно пострадает. Может быть, ты, а может быть, Марджед. Но что еще хуже, из-за тебя или Марджед может пострадать кто-то другой. Я не могу больше тебя любить. Нет, лучше сказать по-другому. Я не буду больше тебя любить. Но ты все это уже знаешь. Мы спорили об этом раньше. Так что давай на этом разойдемся. Не нужно больше таких сцен. Все кончено.
— И все же, — сказал он, — ты до сих пор любишь меня.
— Ты меня не слушал. — Она выпустила из рук его сюртук, и тот соскользнул на землю.
— Нет, дорогая, — печально возразил Алед, — я слушал. Она не сказала больше ни слова. И ему тоже было нечего сказать. Она ни за что бы не отступила от своего убеждения, что бунт и насилие никогда нельзя оправдать, а он не мог отступить от своего — если хочешь каких-то изменений и считаешь, что кто-то должен их совершить, тогда и сам будь готов внести свою лепту. Он не мог больше оставаться в тени, чтобы юрвины в этой жизни боролись за него. Он сам должен был принять участие в борьбе.
Даже если это означало отказаться от того единственного, что было хорошего в его жизни, что наполняло ее смыслом и указывало путь последние шесть лет. Четыре года из этих шести он работал от зари до зари, трудясь ради благополучного будущего своей любимой, готовя для нее удобный дом, стараясь стать достойным ее. А последние два года он повел себя так, что скорее всего потеряет ее навеки.
И он не в силах был что-либо изменить. Ничего другого он не мог ей предложить.
Алед наклонился, поднял сюртук и повесил его на столбик ограды, потом повернулся и зашагал к дому. На крыльце, однако, он остановился и посмотрел назад. Она стояла не шевелясь, только голову снова опустила на руки. В темноте было плохо видно. Он не мог разглядеть, сотрясаются ли ее плечи от рыданий. Но у него было чувство, что она снова плачет. А возможно, она, как и он, была слишком подавлена, чтобы плакать.
Когда его рука коснулась замка, он передумал. Он спустился с крыльца и зашагал по дороге к своему дому. Вечер был прохладный, но он не замечал, что идет без сюртука.
Сирис еще долго стояла не шевелясь. Она пыталась представить другое лицо, другую фигуру, другие руки, другой поцелуй. Все что угодно, лишь бы притупить эту нестерпимую боль. И унять чувство вины.
За последнюю неделю управляющий Тегфана дважды навещал ее и вежливо беседовал с родителями, прежде чем просить их позволения отвести ее на прогулку, — словно ей семнадцать, а не двадцать пять. Но родители были довольны — насколько это возможно, ведь они хотели, чтобы она договорилась наконец с Аледом и вышла за него. А кроме того, этот человек все-таки работал на графа Уиверна, да и сам он англичанин. Но, как сказал ее отец, он честно зарабатывает себе на жизнь, и нельзя же его винить за то, что он выполняет свою работу.
Она дважды отправлялась с ним на прогулки, и во второй раз, всего лишь два дня назад, он проводил ее до самого дома и, перед тем как попрощаться, спросил, не позволит ли она ему ухаживать за ней. Это были его точные слова. Она ответила согласием.
Он спросил, можно ли поцеловать ее, и она вновь ответила «да». Он тут же воспользовался разрешением, привлек ее к себе за талию и прижался губами к ее губам. Она почувствовала, как он мгновенно вспыхнул, и поспешно отступила.
Но все-таки она не противилась ни поцелую, ни ухаживанию. Он вел себя достойно и галантно. И она согласилась. Фактически это было согласие подумать о браке.
И что же она теперь наделала? Неужели не будет конца этой… страсти?
И чувству вины? Она чувствовала себя виноватой, говоря «да» мистеру Харли… то есть Мэтью. Это чувство было рождено тем, что она очень долго считала себя невестой Аледа. А теперь оно вновь терзало ее, потому что она позволила Аледу обнять ее и поцеловать. Потому что она согласилась на ухаживания Мэтью.
Сирис все еще чувствовала его сильное объятие и пылкость поцелуя. В ее памяти все еще громко звучали его слова.
Она отчаянно пыталась думать о мужчине, за которого почти согласилась выйти замуж.
Атмосфера на празднике изменилась. Хотя довольно скоро почти все свыклись с нежеланным гостем и возобновили разговоры и шутки, прежнего веселья уже не было. Шутили с оглядкой, но все равно праздник не был испорчен — почти для всех.
Что касается Марджед, она была сама не своя. Она переживала то, что и должна была переживать, — шок, что у него хватило наглости прийти, возмущение, что он попытался испортить один из редких вечеров веселья, какое они могли себе позволить, а еще ярость и ненависть. Но были у нее и другие чувства, которые досаждали ей больше, потому что не поддавались контролю, — невольное восхищение его красивым лицом, фигурой и безукоризненной одеждой; сознание того, что каждое ее слово, каждый жест подвергается самому пристальному вниманию с его стороны, а потому ей следует держать себя безупречно.
