Он вытащил нож и протянул Томасу.
— Отрежь ей язык.
Томас не посмотрел на клинок. Он еще не успел снять монашеское облачение, поэтому подобрал полы длинной сутаны, чтобы спуститься к темницам, где девушка кричала по-французски пленникам в других камерах, что все они умрут и что дьявол будет отплясывать на их костях под музыку, наигрываемую чертями. Он зажег от догоравшего факела светильник с фитилем из ситника, подошел к камере нищенствующей и поднял два засова.
При звуке отодвигавшихся засовов она затихла, а когда массивная дверь отворилась, отпрянула к дальней стене темницы. Джейк последовал за Томасом вниз и, увидев девушку в тусклом свете светильника, издал смешок.
— Хочешь я ее успокою, а?
— Ступай лучше поспи, Джейк, — сказал Томас.
— Не надо, обойдусь, — настаивал Джейк.
— Поспи! — рявкнул Томас, вдруг рассердившись, потому что девушка выглядела такой беззащитной.
Беззащитной она выглядела потому, что была обнаженной. Голая, в чем мать родила, тоненькая, как стрелка, мертвенно-бледная, искусанная блохами, с грязными слипшимися волосами, с распахнутыми глазами, похожая на дикого зверька. Она сидела на вонючей соломе, обхватив руками прижатые к груди коленки, чтобы скрыть свою наготу. Набрав в грудь побольше воздуха, словно собирая последние остатки храбрости, она заговорила по-французски осипшим, сорванным голосом:
— Ты англичанин.
— Я англичанин, — подтвердил Томас.
— Но английский поп ничем не лучше любого другого, — бросила она горько.
— Возможно, — согласился Томас. Он поставил светильник на пол и сел рядом с открытой дверью, поскольку в камере стояла жуткая вонь. — Я только хочу, чтобы ты перестала орать и будоражить людей.
Она возвела глаза к потолку.
— Нынче утром меня сожгут, — промолвила она. — Так неужели ты думаешь, я пожалею, что помешала каким-то дуракам выспаться?
— Подумала бы лучше о своей душе, — посоветовал Томас.
Но эти благочестивые слова не произвели на еретичку ни малейшего впечатления. Тростниковый фитиль горел плохо, слабый огонек еле просвечивал сквозь роговой колпак мутно-желтым светом.
— С чего это они забрали у тебя одежду? — спросил он.
— Потому что я оторвала от платья полоску и пыталась задушить тюремщика.
Голос ее был спокойным, но взгляд, брошенный на Томаса, был дерзким и вызывающим, как будто она заранее ожидала осуждающих слов.
Лучник с трудом удержался от улыбки, представив себе, как эта хрупкая девушка бросается на толстенного тюремщика, но он не показал виду, а продолжал свои расспросы:
— Как тебя звать?
— Никак! — ответила она. — Меня объявили еретичкой и отняли имя. Меня отлучили от христианского мира, я уже одной ногой на том свете.
Неожиданно девушка умолкла и отвела от него негодующий взгляд. Томас проследил за ним и увидел остановившегося на пороге Робби. Шотландец во все глаза глядел на нищенствующую с выражением восторга и почти священного трепета. Томас невольно присмотрелся к девушке и только тут разглядел, что под слоем грязи и налипшей соломенной трухи скрывается настоящая красавица. Белокурые волосы ее отливали золотом, не тронутое оспой лицо было гладким, без единой рябинки. Выражение его было смелое. У нее был высокий чистый лоб, пухлые губы и высокие скулы. Необыкновенное лицо! Шотландец разглядывал ее с таким нескрываемым интересом, что девушка, смущенная этим вниманием, еще выше подтянула колени к груди.
— Уйди отсюда, Робби, — сказал Томас.
Он понял, что шотландец влюбился. Робби смотрел на девушку такими голодными глазами, что по его лицу было видно: любовь сразила его наповал, как удар копья.
Он наморщил лоб, словно никак не мог понять, чего от него хочет Томас.
— Я хотел спросить тебя, — начал он, но осекся и умолк.
— О чем?
— Помнишь, тогда в Кале, — сказал Робби, — граф велел тебе не брать меня с собой, да?
Томас удивился, что Робби именно сейчас решил об этом спросить, но рассудил, что тот вправе рассчитывать на ответ:
— Откуда ты узнал?
— Мне сказал тот священник, Бэкингем.
Томас удивился, как вообще у Робби могла завязаться беседа с английским священником, но сразу понял, что сейчас его друг только хочет отвлечь его разговорами, чтобы подольше побыть рядом с девушкой, в которую так безнадежно влюбился.
— Робби, — сказал он, — завтра утром ее сожгут на костре.
— Не обязательно, — тревожно вскинулся шотландец.
— Ради бога, Робби, — простонал Томас. — Ее осудила церковь!
— Чего же ты тут торчишь?
— Потому что я здесь командую. Кто-то же должен был ее утихомирить.
— Это и я могу, — улыбнулся Робби и, не получив ответа, насупился. — Ну так почему же ты решил взять меня в Гасконь?
— Потому что ты друг.
— Бэкингем сказал, что я могу украсть Грааль, — сказал Робби. — Украду и увезу в Шотландию.
— Сперва его еще надо найти, — буркнул Томас.
Но Робби уже не слушал. Он так и пожирал взглядом девушку, которая съежилась в углу.
— Робби, — решительно сказал Томас, — поутру она отправится на костер.
— Раз так, то тем более кому какое дело, что с ней случится сегодня ночью, — упрямо ответил шотландец.
Томас с усилием подавил готовую вспыхнуть злость.
— Оставь нас, Робби, — сказал он.
— И что это тебя в ней так забрало за живое? — осведомился Робби. — Душа или все-таки плоть?
— Да иди ты наконец! — рявкнул Томас так сердито, что Робби вздрогнул от неожиданности, бросил на него враждебный взгляд, но, не выдержав, заморгал глазами и удалился.
Из разговора, который шел по-английски, девушка не поняла ни слова, но вожделение на лице Робби от нее не укрылось, и, когда он ушел, она обернулась к Томасу.
— Сам решил мной попользоваться, святоша?
Словно не заметив издевки, Томас спросил:
— Откуда ты родом?
Она помолчала, как бы взвешивая, отвечать ему или нет, затем, пожав плечами, сказала:
— Из Пикардии.
— Это на севере, далеко отсюда, — заметил Томас. — И каким ветром девушку из Пикардии занесло в Гасконь?
И снова она помедлила, а Томас подумал, что ей, наверное, лет пятнадцать-шестнадцать, по годам — давно пора замуж. А еще он приметил одну особенность ее глаз: казалось, будто они видят человека насквозь, проникая до самых темных глубин души.
— Мой отец был странствующим жонглером, — пояснила наконец узница. — Показывал фокусы, глотал огонь.
