— Это звучит очень по-английски, — сказал Планшар. — Так кто же ты? Солдат?
— Лучник.
— А не монах? — невесело пошутил Планшар.
Томас слегка улыбнулся.
— Ты уже знаешь?
— Я знаю, что английский лучник по имени Томас явился в Кастийон-д'Арбизон в обличье монаха. Я знаю, что он говорил на хорошей латыни. Я знаю, что он захватил замок, и я знаю, что потом он натворил в окрестностях немало бед. Я знаю, что по вине этого Томаса пролилось много слез, очень много. Люди, которые всю свою жизнь бились, чтобы построить что-нибудь для своих детей, увидели, как огонь в считаные минуты пожрал все их труды.
Не найдясь с ответом, Томас опустил глаза.
— Должно быть, тебе известно не только это, — промолвил он, помолчав.
— Я знаю, что ты и твоя подруга отлучены от церкви, — сказал Планшар.
— В таком случае мне нельзя оставаться здесь, — сказал Томас, обведя жестом территорию аббатства. — Мне не разрешено находиться на земле, принадлежащей Божьим храмам, — добавил он с горечью.
— Ты здесь по моему приглашению, — мягко заметил Планшар, — а если Господь не одобрит мой поступок, то весьма в скором времени Он получит возможность потребовать объяснения от меня лично.
Томас посмотрел на аббата, который спокойно выдержал его изучающий взгляд. Аббат чем-то напомнил Томасу его отца, но без отцовского безумия. Его старое, морщинистое лицо светилось святостью и мудростью, и в нем чувствовалась большая внутренняя сила. Он понравился Томасу, очень понравился.
Лучник отвел взгляд и, объясняя свое отлучение, вполголоса пробормотал:
— Я защищал Женевьеву.
— Нищенствующую?
— Никакая она не нищенствующая, — возразил Томас.
— Я и сам удивился, когда услышал, — сказал Планшар, — ибо очень сомневаюсь, чтобы в наших краях завелись какие-либо нищенствующие. Эта ересь распространена на севере. Как их там называют? Братья Свободного Духа. И во что они верят? Что все проистекает от Бога и потому всё есть Благо. Весьма соблазнительная идея, не так ли? Если не считать того, что под словом «всё» они именно всё и понимают. Абсолютно всё! Любой грех, любое деяние. Хоть кражу, хоть что угодно.
— Женевьева не нищенствующая, — твердо повторил Томас, хотя в душе вовсе не был в этом так уж уверен.
— Я верю, что она еретичка, — мягко сказал Планшар, — но кто из нас в этом не грешен? Однако вдобавок, — теперь его голос зазвучал строго, — она еще и убийца.
— А кто из нас в этом не грешен? — отозвался эхом Томас.
Планшар поморщился.
— Она убила отца Рубера.
— Который пытал ее, — указал Томас, после чего закатал рукав и показал аббату руку, покрытую рубцами от ожогов. — Я тоже убил своего мучителя, и он тоже был доминиканцем.
Аббат поднял глаза к небу, которое начинало затягиваться тучами. Признание Томаса в убийстве, похоже, не особенно его смутило, а следующие его слова показывали, что он совсем не обратил на это внимания.
— На днях, — молвил клирик, — мне вспомнился один из псалмов Давида: «Dominus reget me et nihil mihi deerit…»
— «In loco pascude ibi conlocavit»,
[5]
— подхватил Томас.
— Теперь понятно, почему они приняли тебя за монаха, — сказал Планшар с веселой улыбкой. — Но идея псалма в том, что мы суть овцы, а Господь есть наш пастырь, не так ли? Иначе зачем бы он помещал нас на пастбище и защищал посохом? Но чего я так до конца и не понял, так это почему пастух, когда с паствой его приключается хворь, винит не себя, но овец?
— Господь возлагает вину на нас?
— Я не могу отвечать за Бога, только за церковь, — сказал Планшар. — Как сказал Христос? «Ego sum pastor bonus pastor animam suam dat pro ovibus».
Воздавая должное познаниям Томаса, он не стал переводить ему эти слова, означавшие: «Аз есмь пастырь добрый, а пастырь добрый душу свою полагает за овцы своя».
— Церковь же, — продолжил аббат, — продолжает пастырское служение Иисуса; по крайней мере, в этом должна быть ее задача, но отчего-то иные пастыри, как это ни прискорбно, заняты тем, что освобождаются от ненужных овец.
— А ты — нет?
— Я — нет, — твердо заявил Планшар, — но пусть моя слабость не вводит тебя в заблуждение. Не думай, будто я одобряю тебя. Я не одобряю тебя, Томас, и я не одобряю твою женщину, но так же я не могу одобрить и такую церковь, которая мучениями хочет заставить грешный мир полюбить Бога. Зло порождает зло, плевелы зла распространяются быстро, добрые же дела — это нежные ростки и требуют заботливого ухода.
Аббат задумался, затем снова с улыбкой обратился к Томасу:
— Мой долг, кажется, очевиден, не так ли? Я должен передать вас обоих епископу Бера, дабы его костер свершил Господню справедливость.
— А ты, — с горечью сказал Томас, — человек, который исполняет свой долг.
— Я человек, который старается с Божьей помощью творить благо. Пытается быть таким, какими хочет видеть нас Христос. Долг порой навязывается нам кем-то другим, и прежде, чем принять его к исполнению, надлежит подумать, послужит ли это ко благу. Я не одобряю многих твоих деяний, не одобряю вас обоих, но решительно не понимаю, какое благо может проистечь из сожжения вас на костре. Поэтому я исполню долг так, как велит моя совесть, а она не велит мне посылать вас на епископский костер. Кроме того, — аббат снова улыбнулся, — сжечь вас означало бы пустить насмарку все старания брата Климента. Он говорит, что хочет призвать из деревни костоправа, чтобы привести в порядок ребра твоей подруги. Хотя предупредил, что залечивать ребра очень трудно.
— Брат Климент говорил с тобой? — удивился Томас.
— Ну что ты! Бедный брат Климент совсем не может говорить! Он раньше был галерным рабом. Магометане захватили его в плен во время набега не то на Ливорно, не то на Сицилию. Они вырвали ему язык; надо думать, за то, что он их оскорблял, а потом отрезали ему кое-что еще, поэтому-то, наверное, он и пошел в монахи, когда его вызволили из рабства венецианцы. Теперь он занимается нашей пасекой, ухаживает за прокаженными. А как мы с ним разговариваем? По-разному. Ну, он показывает пальцем, объясняется жестами, рисует на песке. Короче говоря, не так, так эдак мы с ним друг друга понимаем.
— И что же ты сделаешь с нами? — спросил Томас.
— Я? С вами? Да ничего! Просто помолюсь за вас и попрощаюсь, когда вы будете уходить. Но мне хотелось бы знать: почему ты здесь оказался?
— Да потому, — с горечью ответил Томас, — что после моего отлучения мои товарищи не захотели со мной знаться.
— Я хотел спросить, зачем вообще ты приехал в Гасконь, — терпеливо объяснил Планшар.
