— Довольствоваться тем, что дала тебе природа, это… это
просто глупо! Да и в обществе этого не поймут! Вот Элис исписывает целые
страницы умными словами о сексе, но скажите мне, часто ли мужчины предлагают ей
отправиться на выходные в Брайтон? Одни умные слова, работа, социальное
обеспечение трудящихся, забота о будущем. Все это замечательно и достойно
похвал, но, скажите мне, разве это весело? И взгляните, каким унылым эти
молодые люди сделали мир! Сплошные правила и запреты! В мое время было
по-другому.
— Кстати, мадам, как поживает ваш сын? — Пуаро
едва не сказал «Малыш», но во время вспомнил, что прошло двадцать лет.
Лицо графини осветила нежная материнская улыбка.
— Мой ангелочек! Огромный, плечистый, красивый!
Он сейчас в Америке. Строит там мосты, банки, гостиницы,
магазины, железные дороги — все, что их американской душе угодно!
— Так он что, инженер? — с некоторым недоумением
спросил Пуаро. — Или архитектор?
— Какая разница? — отмахнулась графиня. —
Главное, он душка! Думает только о стальных балках, механизмах и каком-то
напряжении, словом, о вещах, в которых я никогда ничего не понимала. Но мы, как
и прежде, обожаем друг друга. И ради него я обожаю малютку Элис. Я не сказала?
Они обручены. Встретились не то на самолете, не то на пароходе, а может в
поезде и, пока говорили о социальной защите трудящихся, по уши влюбились друг в
друга. Так что, когда она приезжает в Лондон, тут же идет ко мне, а я прижимаю ее
к сердцу, — графиня сложила руки на внушительной груди, — и говорю:
«Вы с Ники любите друг друга, значит, и я тебя люблю, но зачем же ты все время
сюда приезжаешь?» Она начинает лепетать что-то про книгу, которую пишет, и про
свою карьеру. Признаться, я этого не понимаю, но я всегда говорила, что нужно
быть терпимой. А как вам нравится, друг мой, — добавила она на одном
дыхании, — то, что я тут накрутила?
— Просто замечательно, — одобрительно огляделся
Пуаро. — Все очень chic
[77]
.
Клуб был полон, и чувствовалось, что людям здесь приятно
находиться. Среди посетителей были и томные пары в вечерних туалетах, и
богемные юноши в вельветовых брюках, и солидные джентльмены при галстуках;
одетые в костюмы чертей оркестранты наяривали что-то сладострастное. Сомнений
не было: в «Преисподней» понимали толк в удовольствиях.
— Мы тут каждому рады, — сказала графиня. —
Так ведь оно и должно быть, правда? Двери ада открыты для всех…
— Кроме бедняков, пожалуй? — предположил Пуаро.
— Нас же учат, что богатому трудно попасть в Царствие
Небесное, — засмеялась графиня, — так пусть у них хоть в аду будет
преимущество.
К столику возвратились профессор и Элис. Графиня поднялась.
— Мне надо поговорить с Аристидом.
Она обменялась парой фраз с метрдотелем, этаким сухопарым
Мефистофелем, и пошла от стола к столу, беседуя с посетителями.
— Она личность, не правда ли? Это сразу
чувствуется, — заметил профессор, утирая лоб и потягивая вино из бокала.
Вскоре он извинился и отправился поговорить с кем-то за
соседним столиком. Оставшись наедине с суровой Элис, Пуаро почувствовал некоторую
неловкость. При ближайшем рассмотрении девушка оказалась весьма миловидной, но
Пуаро в ее присутствии все равно было решительно не по себе; уж очень холоден
был взгляд ее голубых глаз.
— Я даже не знаю вашей фамилии, — промямлил он.
— Каннингэм. Доктор Элис Каннингэм. Насколько я
понимаю, вы с Верой были когда-то знакомы?
— Да, лет двадцать назад.
— Я нахожу ее весьма любопытным объектом для
изучения, — сказала доктор Элис Каннингэм. — Естественно, она меня
занимает прежде всего как мать человека, за которого я собираюсь замуж, но у
меня к ней есть и чисто профессиональный интерес.
— Вот как?
— Да. Я пишу книгу о психологии преступников и нахожу
ночную жизнь этого заведения весьма поучительной.
Сюда регулярно заходят всякие криминальные личности, и с некоторыми
из них мне удалось побеседовать об их детстве. Вы, конечно, знаете, что у Веры
тоже имеются преступные наклонности — я имею в виду ее склонность к воровству?
— Ну да.., мне об этом известно, — согласился
слегка ошарашенный Пуаро.
— Я лично называю это сорочьим комплексом. Понимаете,
она всегда крадет блестящие предметы. Только драгоценности, никаких денег. Я
думаю, что в детстве с ней слишком нянчились и во всем потакали, но — чересчур
оберегали.
Жизнь у нее была невыразимо скучной — скучной и слишком
благополучной. А ее натура требовала драматических ситуаций, ей хотелось
познать страдание, справедливую расплату.
В этом корень ее пороков. Ей хочется быть значительной,
заставить говорить о себе, пусть через наказание.
— Вряд ли жизнь представительницы ancien re gime
[78]
в России во время революции была такой уж благополучной и
скучной, — возразил Пуаро.
В голубых глазах мисс Каннингэм мелькнула легкая усмешка.
— Ах, представительницы дворянства… — протянула
она. — Это она вам сказала?
— Она аристократка до мозга костей, —
непререкаемым тоном заявил Пуаро, гоня от себя беспокойные воспоминания о том,
как в рассказах графини о ее детстве и юности концы никогда не сходились с
концами.
— Человек верит тому, чему хочет верить, —
заметила мисс Каннингэм, смерив его профессиональным взглядом.
Пуаро запаниковал, почувствовав, что еще немного — и ему
тоже поставят диагноз и определят его комплекс. Он решил предпринять ответную
атаку. Общение с графиней нравилось ему, в том числе и из-за ее
аристократического происхождения, и не мог он позволить этой очкастой девчонке
с глазами цвета крыжовенного киселя и ученой степенью испортить ему все
удовольствие!
— Знаете, что мне кажется удивительным? — спросил
он.
Признать вслух, что чего-то не знает, Элис Каннингэм не
могла. Вместо этого она приняла вид скучающий, но снисходительный.
