Не было смысла отправлять письменное послание: даже если бы у меня имелись пергамент и чернила, Рагнар не умел читать. Но Этельфлэд знала Тайру, и ее вести о жене Беокки убедят Рагнара, что сбежавшие любовники говорят правду.
— Спустя одну неделю после сегодняшнего дня, — сказал я, — когда нижний край солнца коснется кромки мира, будь наготове.
Эрик подумал одно биение сердца, быстро подсчитывая в уме.
— Будет отлив, — сказал он, — стоячая вода. Мы будем готовы.
«Для безумия, — подумал я, — или для любви».
Безумие. Любовь. Безумие.
Как, должно быть, смеялись три сестры у корней дерева мира!
Я был неразговорчив по дороге домой. Финан радостно болтал о том, что Зигфрид не поскупился на еду, эль и рабынь. Я слушал его вполуха, пока ирландец наконец не понял, в каком я настроении, и из чувства солидарности не замолчал.
Только когда показались знамена на восточных укреплениях Лундена, я жестом попросил Финана поехать вперед вместе со мной, чтобы остальные не могли нас услышать.
— Через шесть дней ты должен подготовить «Морского Орла» к плаванию, — сказал я. — Нам понадобится эль и еда на три дня. — Я не рассчитывал, что мы будем отсутствовать так долго, но на всякий случай лучше было приготовиться. — Вычисти корпус в промежутке между приливом и отливом, — продолжал я, — и позаботься, чтобы к плаванию все до единого были трезвы. Трезвы, с наточенным оружием, готовые к битве.
Финан слегка улыбнулся, но ничего не сказал.
Мы ехали между хижин, разбросанных по краям болот близ Темеза. Многие из живущих здесь людей были рабами, сбежавшими из Восточной Англии, от датских господ. Они добывали пропитание, роясь в городских отбросах, хотя некоторые возделывали крошечные поля ржи, ячменя и овса. Сейчас они как раз собирали скудную жатву, и я слышал звук лезвий, срезающих пригоршни стеблей.
— Никто в Лундене не должен знать, что мы отплываем, — сказал я Финану.
— Они не узнают, — мрачно ответил ирландец.
— Люди должны быть готовы к битве, — повторил я.
— Они будут готовы, еще как!
Некоторое время я ехал молча.
Люди при виде моей кольчуги поспешно давали нам дорогу. Они прикасались к своим лбам или становились на колени в грязь, а потом ползли вперед, когда я бросал им пенни.
Наступил вечер, солнце скрылось за огромным облаком дыма, поднимающимся от огней Лундена, на которых готовилась еда, в воздухе плыла городская вонь — кислая и густая.
— Ты видел корабль, преграждающий ручей у Бемфлеота? — спросил я Финана.
— Краешком глаза, господин.
— Если мы на него нападем, они заметят, как мы приближаемся, из-за надстроенного борта?
— Они будут выше нас почти на человеческий рост, — согласился Финан, тем самым дав понять, что смотрел на корабль не только краешком глаза.
— Поэтому думай, как убрать тот корабль из реки.
— Мы ведь не собираемся это делать, господин, правда? — с хитрым видом спросил Финан.
— Конечно, не собираемся, — ответил я, — но все равно думай.
Потом раздался скрип несмазанных петель, возвестивший, что ближайшие ворота открылись, и мы въехали в полумрак города.
Альфред ждал нас: гонцы уже рассказали ему о нашем возвращении, поэтому я даже не успел поздороваться с Гизелой, как меня призвали в стоящий на холме дворец.
Я отправился туда с отцом Виллибальдом, Стеапой и Финаном.
Король ожидал нас в большом зале, ярко освещенном свечами, по которым Альфред подсчитывал время. Воск оплывал, густо стекая по опоясанным метками свечам, а слуга подрезал фитили, чтобы пламя не мерцало. Альфред писал, но бросил работу, когда мы вошли.
В зале находились также Этельред, а еще брат Ассер, отец Беокка и епископ Эркенвальд.
— Ну? — рявкнул Альфред.
Не гнев, а беспокойство сделало его голос таким резким.
— Она жива, — сказал я. — И невредима. С ней обращаются с уважением, подобающим ее сану, ее очень бдительно охраняют, и ее нам вернут.
— Слава Богу! — сказал Альфред и перекрестился. — Слава Богу, — повторил он, и я подумал, что он сейчас упадет на колени.
Этельред ничего не сказал, просто пристально смотрел на меня змеиными глазами.
— Сколько? — вопросил епископ Эркенвальд.
— Три тысячи фунтов серебра и пятьсот фунтов золота, — ответил я.
После чего объяснил, что первую часть следует выплатить к следующему полнолунию, а остальное следует доставить вниз по реке месяцем позже.
— И госпожу Этельфлэд не выпустят до тех пор, пока не будет выплачена последняя монета, — закончил я.
Епископ Эркенвальд и брат Ассер вздрогнули, услышав о размере выкупа, но Альфред и глазом не моргнул.
— Мы будем платить за собственное уничтожение, — прорычал епископ Эркенвальд.
— Моя дочь дорога мне, — мягко проговорил Альфред.
— С такими деньгами они соберут тысячи человек! — предупредил епископ.
— А без денег? — Альфред повернулся ко мне. — Что ее ждет, если выкуп не будет уплачен?
— Унижение, — ответил я.
По правде говоря, Этельфлэд могла бы обрести счастье с Эриком, если бы выкуп не заплатили, но я не мог об этом сказать. Вместо этого я описал судьбу Этельфлэд так, как ее жадно расписывал Хэстен.
— Ее доставят в каждое селение норманнов и покажут голой издевающейся толпе.
Альфред вздрогнул.
— Потом, — безжалостно продолжал я, — ее изнасилуют те, кто предложит самую высокую цену.
Этельред глядел в пол, церковники молчали.
— На кон поставлена честь Уэссекса, — тихо произнес Альфред.
— Значит, люди должны погибать за честь Уэссекса? — спросил епископ Эркенвальд.
— Да! — Альфред вдруг рассердился. — Страна — это история страны, епископ, собрание всех ее историй. Мы — то, чем сделали нас отцы; их победы дали нам то, что у нас есть, а вы хотите заставить меня оставить потомкам историю унижения? Вы хотите, чтобы люди рассказывали о том, как Уэссекс стал посмешищем воющих варваров? Эта история, епископ, никогда не умрет, и, если ее будут рассказывать, каждый человек, думая об Уэссексе, будет представлять принцессу Уэссекса, которую язычники выставили голой. Всякий раз, думая об Англии, люди будут думать об этом!
«Интересно», — подумал я.
