Мы поехали обратно в лагерь.
На следующее утро все стало запутанным и непонятным.
Похоже, датчане осознали угрозу, которую мы собой представляем, и решили сделать то, что должны были сделать еще вчера. Они знали, что мы стоим лагерем вокруг старого дома в Тунреслиме. К югу от лагеря я разместил в лесу множество часовых, но, конечно, некоторые умные датчане проскользнули мимо них, чтобы увидеть свежую вырубку вокруг дома. И Скади — или тот, кто давал ей советы — решила, что, если она атакует на рассвете, то ей удастся убить многих наших людей и обескуражить остальных. То была довольно умная затея, вот только слишком уж очевидная, и, чтобы приготовиться к такой атаке, я поднял всех людей посреди звездной ночи.
Я приказал часовым вернуться из леса, позаботился о том, чтобы все проснулись, а потом мы оседлали лошадей, натянули кольчуги и уехали.
Лагерные огни все еще тлели, наводя на мысль, что мы спим.
Мы уехали достаточно шумно, чтобы потревожить мертвых на маленьком кладбище Тунреслима, но датчане, наверное, и сами шумели и понятия не имели, что мы покинули лагерь.
— Мы не можем поступать так каждое утро, — проворчал Элфволд.
— Если они собираются на нас напасть, они нападут именно этим утром, — ответил я. — А к завтрашнему дню мы уже будем в их крепости на вершине.
— К завтрашнему дню? — удивленно переспросил он.
— Если Эдуард прибудет сегодня, — сказал я.
Я планировал напасть на старую крепость, как только у меня появится такая возможность. Мне просто нужно было достаточно людей, чтобы предпринять восемь или девять атак одновременно.
Мы поехали в деревню и стали ждать — четыреста человек, готовых к битве. Я знал, что датчане могли заметить наш маневр, поэтому настоял на том, чтобы все остались в седлах.
Разбуженные жители деревни принесли нам кислого эля, а отец Хэберт, волнуясь, предложил мне чашу меда. Мед оказался на удивление хорош, и я велел подать его Этельфлэд и двум ее служанкам — единственным женщинам в нашем войске.
— Если датчане нападут, — сказал я ей, — ты останешься здесь со своими телохранителями.
Она с сомнением посмотрела на меня, но в кои-то веки не спорила.
Все еще было темно. Единственными доносившимися до нас звуками были стук копыт беспокоившихся лошадей да позвякивание уздечек. Иногда кто-нибудь подавал голос, но большинство людей, ссутулившись, спали в седлах. Из дымовых отверстий в крышах домов поднимался дымок, сова печально ухала в лесах, и я почувствовал, как озноб уныния охватил мою душу. Я не мог стряхнуть с себя это уныние.
Я прикоснулся к молоту Тора и вознес молитву богам, чтобы те послали мне знак, но все, что я слышал, — это повторяющийся печальный крик совы.
Как я смогу взять две крепости? Я боялся, что боги покинули меня, что, явившись на юг из Нортумбрии, я лишился их благосклонности. Что я сказал Альфреду? Что мы здесь для того, чтобы забавлять богов, но как богов могло позабавить мое предательство? Я вспомнил о разочаровании Рагнара, и воспоминание об этом пронзило мою душу. Я вспомнил презрение Бриды, зная, что заслужил его. Тем утром, когда край неба позади меня стал светлей, когда на нем появилась серая полоса, я чувствовал себя никчемным. Я чувствовал себя так, как будто у меня не осталось будущего, и ощущение это было таким сильным, что я был близок к отчаянию.
Я повернулся в седле, ища глазами Пирлига. Валлийский священник был одним из немногих людей, которым я доверял всем сердцем, и мне был нужен его совет. Но не успел я его окликнуть, как раздался предупреждающий крик:
— Приближаются всадники, господин!
Я оставил Финана и горстку людей в качестве наших единственных часовых. Они разместились на краю полей, на полпути между деревней и старым домом, и теперь Финан послал человека, чтобы тот предупредил меня о продвижении датчан.
— Они в лесу, господин, — сказал мне этот часовой, — рядом с нашим лагерем.
— Сколько?
— Трудно сказать, господин, но, похоже, целое полчище.
Это могло означать как двести, так и две тысячи, и благоразумие велело мне подождать, пока Финан не подсчитает точнее численность врага. Но я был в мрачном расположении духа, чувствовал свою обреченность и отчаянно нуждался в знамении, даруемом богами. Поэтому повернулся к Этельфлэд.
— Жди здесь со своими телохранителями, — сказал я и, не дожидаясь ответа, вытащил из ножен Вздох Змея.
Звук длинного клинка, царапающего устье ножен, принес мне утешение.
— Датчане в нашем лагере! — крикнул я. — И мы их убьем!
Я бросил своего коня в галоп — того жеребца, что забрал у Алдхельма. Это был хороший конь, должным образом вышколенный, но я все еще не привык к нему. Элфволд догнал меня.
— Сколько их там? — спросил он.
— Достаточно! — крикнул я в ответ.
Я почувствовал прилив безрассудства, легкомыслия — и знал, что это глупо. Но я рассудил так: датчане нападут на лагерь, почти сразу поймут, что мы этого ждали, и тогда будут вести себя осторожно. Я хотел, чтобы они не успели ничего понять, поэтому заставил коня перейти на рысь. Весь мой отряд, больше трехсот человек, вереницей следовал за мной по тропе. Первые дневные тени лежали в колеях, птицы взлетали из леса впереди.
Я повернулся в седле — и увидел копья и мечи, топоры и щиты. Воины-саксы, в серых кольчугах в сером рассвете, с мрачными лицами под козырьками шлемов. И во мне стала вздыматься ярость битвы. Я хотел убивать. Я пребывал в мрачном настроении, решив, что должен бросить себя на милость богов. Если они хотят, чтобы я выжил, если пряхи желают вплести мою нить обратно в золотую ткань, тогда я переживу это утро. Знамения и знаки, мы делаем то, что они велят — поэтому я поскакал вперед, чтобы узнать волю богов. Это было глупо.
Слева от нас появились всадники, заставив меня вздрогнуть, но это были лишь Финан и его оставшиеся семеро людей, галопом присоединившиеся к нам.
— Их, должно быть, три сотни, — крикнул он. — А может, и четыре!
Я молча кивнул и снова ударил пятками коня.
Дорога к старому дому была достаточно широкой, чтобы четыре или пять человек могли ехать в ряд. Финан, наверное, ждал, что я остановлю наших всадников недалеко от небольшого пространства, которое мы расчистили вокруг дома, и построю людей в линию за деревьями, но во мне поселилась беспечность.
Впереди вспыхнул свет. День все еще был серым, ночь окутывала западный горизонт, но этот новый, внезапно загоревшийся свет был ярко-красным. Я догадался, что датчане подожгли тростниковую крышу дома, так пусть теперь этот огонь озарит их гибель.
Я видел край леса, видел поваленные стволы деревьев, срубленных нами вчера, видел тусклый свет гаснущих лагерных костров, темные силуэты людей и лошадей и мерцание огня, отражающегося от шлемов, кольчуг и оружия.
