Верным был и Саграмор. И его предложение начать служение Митре я принял. Митра — бог, которого римляне принесли на своих знаменах в Британию, и он прижился в наших краях. Митра был богом-покровителем воинов и потому на мистерии, празднества в его честь, женщин не пускали. Мое посвящение происходило поздней зимой, когда у солдат наступает свободная пора. Все должно было свершиться среди холмов. А до этого Саграмор повел меня в ущелье, такое глубокое, что даже в разгар дня лучи солнца сюда не проникали, а под ногами хрустела схваченная утренним инеем трава. Мы остановились у входа в пещеру, где Саграмор велел мне оставить оружие и раздеться донага. Я стоял, дрожа, пока нумидиец завязывал мне глаза плотным лоскутом и наставлял беспрекословно подчиняться каждому приказу, ибо, стоит хоть раз ослушаться или заговорить, меня тут же отправят назад, к выходу из пещеры, и отошлют отсюда.
Посвящение — это испытание выдержки. Чтобы выжить в любой переделке, воин должен помнить только одно: подчинение приказу. Сражение — это тоже испытание выдержки. Страх, словно туман, застит твой разум, но выдержка, как прочная нить, выводит из этого хаоса смерти. Впоследствии я и сам посвящал многих мужчин служению Митре и хорошо узнал и усвоил все тонкости, но тогда, столкнувшись с этим впервые, понятия не имел, что меня ожидает. Как только я вошел в пещеру, Саграмор, а может, и кто-то другой принялся вертеть меня на месте, да с такой силой и так быстро, что голова у меня пошла кругом. Не дав опомниться, мне приказали идти вперед. Я задыхался от дыма, но продолжал вслепую спускаться по наклонному каменному полу пещеры. Чей-то голос приказал мне остановиться, и тут же другой рявкнул в ухо, велев повернуться, третий потребовал опуститься на колени. Мне сунули в рот что-то отвратительное, в нос ударил гадкий гнилостный запах, вызвавший позыв тошноты. «Ешь!» — резко произнес первый голос. Я готов был уже выплюнуть отвратную жвачку, когда понял, что это сушеная рыба. Мне дали выпить какую-то вонючую жидкость, от которой голова вдруг стала легкой, будто опустела. Вероятно, это был сок дурмана, смешанный с мандрагорой или порошком мухомора, потому что, хоть глаза мои и были завязаны, перед взором поплыли яркие видения чудовищ с узкими крыльями, терзавших мое тело острыми клювами. Языки пламени лизали мою воспаленную кожу, сжигая волосы на ногах и груди. Мне снова было приказано двигаться вперед, потом остановиться, я услышал, как швыряют в костер поленья, и почувствовал хлынувшую в лицо волну невыносимого жара. Огонь ревел, языки пламени, казалось, обдирали пузырящуюся кожу, а голос приказывал идти вперед, в огонь, и я подчинился. Мои ноги погрузились в ледяную воду, а мне почудилось, что я окунулся в чан с расплавленным металлом. Я вскрикнул.
Острие меча коснулось моей мужской плоти, а мне было вновь приказано двигаться вперед. Только я сделал первый шаг, как холодящий душу клинок пропал. Все это, конечно, было бы не так страшно, если бы не питье из одурманивающих трав и грибов, отравившее разум. Продолжая идти по невидимому мною извилистому и чреватому неожиданными опасностями пути, я попал в наполненную дымом и гулким эхом комнату. Меня подвели к камню высотой со стол и вложили в правую руку нож, а левую прижали к чьему-то обнаженному животу.
— Под рукой у тебя ребенок, жалкая жаба, — зловеще произнес голос, а чужая рука двигала мою с зажатым в ней ножом выше и выше, пока лезвие не уткнулось в нежное, пульсирующее горло. — Невинный ребенок, который никому не причинил вреда, — продолжал голос, — ребенок, не имеющий ничего, кроме жизни. И ты убьешь его! Бей!
Ребенок громко закричал, когда я погрузил в его тельце нож. Теплая кровь густой струей полилась по моему запястью. Живот под моей левой рукой сжался в беззвучном спазме и опал. Огонь ревел в моих ушах, дым забивал ноздри.
Меня заставили встать на колени и выпить теплую тошнотворную жидкость, которая била струей в горло, горячей болью наполняла желудок. Только после того, как был опустошен рог со свежей кровью, сняли с моих глаз повязку, и я увидел, что убил новорожденного ягненка с гладко выбритым брюхом. Меня окружали и друзья и враги, отовсюду сыпались поздравления с тем, что я вступил во служение воинскому богу, стал членом тайного общества, распространившегося не только по римскому миру, но и за его пределами, общества мужчин, которые в сражениях выказали себя не просто солдатами, но настоящими воинами. Принять посвящение богу Митре считалось великой честью. Теперь я, как и любой служитель тайного культа, мог воспрепятствовать своим словом принятию в общество нового человека. Некоторые высокие военачальники, командовавшие армиями, так никогда и не были избраны, а другие никогда не поднимались выше простой солдатской шеренги, но были почитаемыми членами общества.
Теперь, когда испытание закончилось и я стал одним из избранных, мне принесли мою одежду и оружие и поведали тайный пароль, по которому можно было узнать своих сотоварищей даже в суматохе битвы. Если я обнаруживал, что столкнулся в бою с таким же посвященным богу Митре, то должен был убить его быстро, не причиняя долгих страданий, а если такой человек становился моим пленником, я обязан был относиться к нему с должным почтением. Наконец ритуал был окончен, и мы перешли во вторую пещеру, освещенную дымными факелами и пламенем большого костра, на котором жарилась туша быка. Встретила меня шеренга воинов, воздавших высокие почести вновь принятому брату. Ради Дерфеля Кадарна в эту остуженную зимним холодом пещеру явились самые могущественные особы. Рядом стояли Агрикола Гвентский и оба его врага из Силурии — Лигессак и копьеносец по имени Насиенс, бывший в то время высоким защитником Гундлеуса. Здесь присутствовали дюжина воинов Артура, несколько моих людей и даже епископ Бедвин, советник Артура, странно выглядевший в покрытых ржавыми пятнами нагрудных латах, опоясанный мечом и в воинском плаще.
— Когда-то и я был воином, — объяснил он, — и тоже посвящен, но когда? О, лет тридцать назад! Конечно, задолго до того, как я стал христианином.
— А это, — я кивнул в ту сторону пещеры, где уже была поднята на трех копьях отрубленная бычья голова, с которой капала на пол кровь, — это не запрещено твоей религией?
Бед вин пожал плечами.
— Конечно запрещено, — спокойно сказал он, — но иначе я лишусь многих друзей. — Он склонился ко мне и понизил голос до шепота. — Я верю, что ты не расскажешь епископу Сэнсаму, что видел меня здесь.
Меня рассмешила сама мысль о том, что я когда-нибудь стану поверять секреты несносному Сэнсаму, который, словно голодная пчела, только и зудел о гибнущей, разоренной войной Думнонии. Он презирал врагов и отталкивал от себя друзей.
— Молодой господин Сэнсам, — невнятно бубнил Бед вин, у которого рот был набит говядиной, а с бороды капал густой жир, — хочет занять мое место, и, думаю, ему это удастся.
— Удастся? — ужаснулся я.
— Да. Потому что он страстно желает этого, — сказал Бедвин. — И усиленно добивается своей цели. Бог мой, чего только не делает этот человек! Ты знаешь, что я позавчера обнаружил? Он не умеет читать! Ни словечка! А сейчас, чтобы стать высшим сановником церкви, надо это уметь. И что же делает Сэнсам? У него есть раб, который читает ему вслух, чтобы хозяин выучил все наизусть. — Бедвин слегка толкнул меня локтем, чтобы удостовериться, что я внял его словам. — Какая невероятная память! Наизусть! Псалмы, молитвы, литургии, писания отцов церкви — все наизусть! Бог мой, — он покачал головой. — Ты ведь не христианин, парень?
