Мордред вновь оглянулся на Фергала. Косточки, вплетенные в бороду друида, сухо звякнули: он кивнул в знак согласия.
— Талиесин говорит правду, о король.
— Он лжет! — запротестовал я.
Мордред убрал меч обратно в ножны.
— Почему ты оказываешь мне эту услугу, о Талиесин? — спросил он. Бард пожал плечами.
— Артур стар, о король. Мощь его убывает. Друиды и барды ищут покровительства там, где власть набирает силу.
— Мой друид — Фергал, — отозвался Мордред. Я считал его христианином, но, услышав, что король вернулся к язычеству, нимало не удивился. Хорошего христианина из Мордреда так и не вышло; впрочем, по мне то был наименьший из его грехов.
— Я сочту за честь учиться у моего собрата, — промолвил Талиесин, кланяясь Фергалу, — и я поклянусь следовать его наставлениям. Я ничего не ищу, о король, но ежели невеликая моя сила послужит твоей вящей славе, я буду рад.
Талиесин говорил складно. Вкрадчиво обольщал сладкой речью. Никаким золотом ни за какие чары я ему не платил, но все ему поверили, а больше всех — Мордред с Арганте. Вот так Талиесин Сияющее Чело купил мне лишнюю ночь жизни. Лохольт остался разочарован, но Мордред пообещал ему мою душу в придачу к руке, и в ожидании рассвета это его немного утешило.
Обратно к хижине мне опять пришлось ползти на четвереньках под градом ударов и тычков. Спасибо, насмерть не забили.
Амхар снял волосяную узду с моей шеи и пинком загнал меня внутрь.
— Увидимся на заре, Дерфель, — попрощался он.
И солнце блеснет мне в глаза, и лезвие приставят к горлу.
Той ночью Талиесин пел Мордредовым людям. Все собрались в недостроенной церкви, что Сэнсам начал было возводить на Кар Кадарне и что теперь служила неким подобием пиршественного зала без крыши и с полуразвалившимися стенами: там-то Талиесин и зачаровал их своей музыкой. Никогда прежде и никогда впредь не слышал я песен столь дивных. Поначалу, как любому барду, развлекающему воинов, ему приходилось пробиваться сквозь шум и гвалт, но постепенно его волшебное искусство заставило пирующих умолкнуть. Талиесин подыгрывал себе на арфе, и пел он плачи, но плачи такие дивные, что Мордредовы копейщики слушали в потрясенном молчании. Даже псы перестали лаять и улеглись смирно, а бард Талиесин все пел, и сгущалась ночь. Если перерыв между песнями слишком затягивался, народ требовал еще — и бард запевал снова, и голос его затихал, по мере того как угасала мелодия, и вновь взмывал к небесам на крыльях новых стихов, неизменно утешительно-нежных. Люди Мордреда пили и слушали, от эля и песен на глаза у них наворачивались слезы, а Талиесин все пел и пел. Мы с Сэнсамом тоже слушали и тоже рыдали во власти неземной печали этих плачей; часы текли, и теперь Талиесин пел колыбельные — нежные, сладостные колыбельные — колыбельные, навевающие сон, а пока он пел, в воздухе холодало, и я заметил, что над Кар Кадарном заклубился туман.
Туман густел — а Талиесин все пел и пел. И даже если мир этот простоит под властью еще тысячи королей, не верю, что людям суждено снова услышать песни столь дивные. А белая пелена мало-помалу заволакивала холм, и костры тонули и меркли в смутном мареве, а песни заполняли темноту, словно призрачные отголоски мелодий из земли мертвых.
Но вот песни оборвались, и я уже ничего больше не слышал, только певучий перебор струн в темноте. И мнилось мне, что звучит мелодия все ближе и ближе к нашей хижине — и к стражникам, что, усевшись на влажной траве, внимали музыке.
А пение арфы и впрямь звучало все ближе, и вот наконец из тумана выступил Талиесин.
— Я принес вам меда, отведайте, — предложил он караульным.
Бард достал из мешка закупоренную флягу и протянул ее одному из часовых, и, пока те передавали флягу из рук в руки, Талиесин пел им. Пел он самую нежную из всех песен той напоенной мелодиями ночи — пел колыбельную, что убаюкала бы и неспокойный мир: диво ли, что стража и впрямь заснула? Один за другим копейщики заваливались набок, а Талиесин все пел и пел, зачаровывая всю крепость из конца в конец, и лишь когда послышался храп, бард умолк и убрал руку с арфы.
— Думается, лорд Дерфель, теперь ты можешь выйти, — проговорил он безмятежно.
— Меня не забудьте, меня! — воскликнул Сэнсам и, оттолкнув меня, первым протиснулся в дверной проем.
Завидев меня, Талиесин улыбнулся.
— Мерлин велел мне спасти тебя, господин, — сказал он, — хотя ты, возможно, не поблагодаришь его за это.
— Еще как поблагодарю, — возразил я.
— Пойдемте скорее! — заскулил Сэнсам. — Некогда тут разговоры разговаривать. Быстрее! В путь!
— Да погоди ты, нытик несчастный, — оборвал я его, наклонился и забрал копье у одного из спящих стражников. — Что за чары ты на них наложил? — полюбопытствовал я у барда.
— Чтобы усыпить пьяных, чары не нужны, — отвечал он, — а караульных я опоил настойкой мандрагорова корня.
— Подождите меня здесь, — велел я.
— Дерфель! Нам надо торопиться! — встревоженно зашипел Сэнсам.
— Подождешь, епископ, не развалишься, — фыркнул я, скользнул в туман и направился туда, где смутно просматривалось зарево самых больших костров. Костры эти горели в недостроенной церкви, что представляла собою всего-то навсего несколько фрагментов недостроенных бревенчатых стен с глубокими зазорами между стволами. Внутри тут и там вповалку лежали спящие; кое-кто просыпался и сонно озирался по сторонам, точно сбрасывая с себя чары. Промеж спящих бродили псы, вынюхивая съестное, и ненароком будили все новых воинов. Меня, впрочем, никто не узнавал. Для этих людей я был всего лишь одним из копейщиков, расхаживающих в ночи.
Амхара я обнаружил у костра. Он спал с открытым ртом — так он и умер. Я ткнул копьем ему в рот, дождался, чтобы спящий открыл глаза и душа его узнала меня, и тогда, убедившись, что Амхар понял, кто перед ним, я надавил на копье, и проткнул ему шею и позвоночник, и пригвоздил его к земле. Амхар дернулся и затих; последнее, что душа его видела на земле, было моей улыбкой. Я нагнулся, снял с его пояса сплетенную из бороды веревку, отстегнул Хьюэлбейн и вышел из церкви. Мне хотелось поискать Мордреда и Лохольта, но к тому времени проснулись слишком многие, и кто-то меня окликнул, спрашивая, кто я такой; так что я поспешил уйти в туманный полумрак и быстро зашагал вверх по холму туда, где дожидались Талиесин с Сэнсамом.
— Уходить пора! — заныл Сэнсам.
— Я оставил уздечки под крепостной стеной, господин, — сообщил Талиесин.
— Обо всем-то ты позаботился, — восхитился я. Я замешкался только для того, чтобы бросить остатки моей бороды в костерок, согревавший моих стражей; убедившись, что последняя прядь сгорела дотла, я последовал за Талиесином к северным укреплениям. Он отыскал в тени две уздечки, мы вскарабкались на помост для упражнений и там, под покровом тумана, незамеченными перебрались через стену и спрыгнули наземь. Пелена белесого марева обрывалась на полпути вниз, и мы заторопились в луга, куда отводили на ночь большинство Мордредовых лошадей. Талиесин разбудил двух, ласково погладив их по носу и напев что-то им в уши, и кони спокойно позволили взнуздать себя.
