Мы пели, и на глаза у нас наворачивались слезы, а сердца врагов наших сжимались от страха.
Песнь завершилась яростным воплем, и не утих еще грозный гул, как из строя, прихрамывая, вышел Кулух, потрясая копьем и вызывая врага на бой. Он глумился над Мордредовыми бойцами, честил их трусами, плевал на их предков и приглашал отведать своего копья. Те наблюдали молча; никто не стронулся с места и не принял вызова. Эта оборванная, страшная рать в смертоубийстве поднаторела не хуже нас, хотя, возможно, к битве в щитовом строю и не привыкла. Здесь собралось самое отребье Британии и Арморики — разбойники, изгои и лихие люди, что стеклись под знамена Мордреда, соблазненные посулами грабежа и насилия. С каждой минутой ряды их прибывали: по косе подходили все новые воины. Но новоприбывшие устали с дороги и сбили ноги в кровь, а узкая коса ограничивала число наступающих на наши копья. Нас можно было оттеснить назад, но не обойти с флангов.
Никто, похоже, не собирался выйти на Кулуха. Кулух остановился перед Мордредом — тот стоял в центре вражеского строя.
— Ты родился от блудливой жабы, — сообщил он королю, — а зачат был трусом. Выходи и сражайся! Я хром! Я стар! Я лыс! А ты не смеешь сойтись со мной лицом к лицу! — Он плюнул в Мордреда, но ни один из Мордредовых бойцов так и не двинулся с места. — Младенцы! — насмехался над ними Кулух, а затем повернулся спиной к врагу в знак презрения.
Тогда-то из вражеских рядов и выбежал безбородый юнец. Шлем был ему велик, броней служил дрянной кожаный нагрудник, между досками щита зияла дыра. Такому молокососу, чтобы разжиться богатством, позарез требовалось совершить подвиг, и вот он набежал на Кулуха, вкладывая в крик всю свою ненависть, а прочие Мордредовы воины подбадривали его криками.
Кулух развернулся, чуть присел, направил копье врагу в пах. Юнец в свою очередь занес копье, думая достать противника поверх щита, победно завопил, ударил со всей силы — и захлебнулся собственным визгом: копье Кулуха вильнуло вверх и выхватило душу юнца через раззявленный рот. Закаленный в боях Кулух прянул назад. Противник до его щита даже не дотронулся. Умирающий споткнулся; копье торчало у него из горла. Он полуобернулся к Кулуху и упал. Кулух пинком выбил копье из руки врага, выдернул свое собственное и с силой ткнул юнца в шею. И широко улыбнулся Мордредовым людям.
— Есть еще желающие? — пригласил он.
Никто не двинулся. Кулух плюнул в Мордреда и неспешно зашагал обратно, к нашему ликующему строю. По пути подмигнул мне.
— Видал, Дерфель, как надо? — крикнул он. — Смотри да учись! — И воины захохотали.
«Придвен» уже покачивалась на волне, мерцающий силуэт светлого корпуса отражением подрагивал на воде: ветерок с запада поднимал легкую рябь. Этот ветер донес до нас вонь Мордредовой орды: смешанные запахи кожи, пота и меда. Враги в большинстве своем, конечно же, перепились: если бы не хмель, многие не дерзнули бы выйти навстречу нашим клинкам. Любопытно: не пьяный ли кураж подтолкнул навстречу Кулуху злополучного юнца, чей рот и чью глотку теперь облепили черные мухи?
Мордред уговаривал своих людей перейти в наступление, а самые храбрые среди них ободряли товарищей. Солнце как-то сразу, внезапно, опустилось ниже: лучи били нам в глаза. Я и не сознавал, как много времени прошло с тех пор, как Фергал осыпал нас проклятиями, а Кулух глумился над врагом; и все же враг по-прежнему никак не мог собраться с духом и атаковать. Несколько человек устремлялись было вперед, но прочие топтались на месте, и Мордред принимался клясть их на чем свет стоит, и смыкал ряды, и вновь подгонял бойцов. Так оно всегда и бывает. На щитовой строй так вот сразу не кинешься, тут нужна немалая отвага, а наша стена, пусть небольшая, зато крепко спаянная, держалась мощью многих прославленных воинов. Я оглянулся на «Придвен» — новый парус, закрепленный на рее, пополз вниз, развернулся — и взгляду моему предстало алое, точно кровь, полотнище, украшенное черным Артуровым медведем. Немало золота затратил Каддог на этот парус, но времени любоваться далеким кораблем у меня не было — Мордредовы люди наконец-то двинулись в наступление, а те, что похрабрее, тянули за собою прочих, вынуждая их перейти на бег.
— Держись крепче! — крикнул Артур, и мы чуть присели, согнув колени, и изготовились принять на себя всю силу сшибки. Враг был в дюжине шагов от нас, нет, уже в десяти — вот-вот с воплями кинется на наш строй. И тут Артур снова вскричал: — Давай! — и стремительный натиск приостановился, ибо противник не знал, что имелось в виду, а затем Мордред заорал: — Бей их! — и стена щитов наконец-то обрушилась на нас.
Мое копье ударилось в чей-то щит и отлетело в сторону. Я выпустил его из пальцев и схватил Хьюэлбейн, загодя воткнутый в песок прямо перед собою. Мгновение спустя Мордредовы щиты сшиблись с нашими, и короткий меч пришелся мне в голову. От удара по шлему в ушах зазвенело, я ткнул Хьюэлбейном из-под щита, нащупывая ногу противника. Почувствовал, как лезвие куснуло плоть, провернул клинок резче, покалеченный воин зашатался, дернулся, но устоял. Из-под его помятого железного шлема выбивались черные курчавые волосы, он яростно плевался в меня, а я между тем сумел-таки вытащить Хьюэлбейн из-под щита. Я отбил в сторону его короткий меч и рубанул недруга тяжелым клинком в голову. Он рухнул на песок.
— Прямо передо мной, — крикнул я бойцу, стоявшему за мною, и он копьем добил калеку: иначе тот, чего доброго, ткнул бы меня в пах. А затем я услышал крики, и в них звенела тревога и боль; я глянул налево — мечи и топоры заслоняли мне все на свете, — и увидел, что из задних рядов поверх наших голов вражеский строй забрасывают пылающими кусками пла?вника. Артур воспользовался погребальным костром как оружием: перед тем как сшиблись щитовые стены, он напоследок приказал своим людям, стоявшим ближе к огню, хватать бревна за необожженные концы и швырять их в Мордредово полчище. Вражьи копейщики непроизвольно прянули в стороны, и Артур повел наших воинов в образовавшийся проем.
— Расступись! — заорали позади меня, и я шагнул в сторону — сквозь наши ряды пробежал копейщик с громадной пылающей головней. Он швырнул головню врагам в лицо, те расступились, уворачиваясь от раскаленного конца, и мы прыгнули в проем. Мы рубили и кололи куда придется, огонь опалял нам лица. Над нашими головами пролетели новые сгустки пламени. Напротив меня противник отшатнулся от жара, подставив незащищенный бок моему соседу: под ударом копья затрещали ребра, на губах у раненого запузырилась кровь — и он рухнул. А я пробился уже во второй вражеский ряд; упавшее полено обожгло мне ногу, но боль моя превратилась в ярость, направившую Хьюэлбейн прямо в лицо очередному недругу. Стоявшие сзади воины пинками забросали пламя песком, они все напирали и напирали, выталкивая меня в третий ряд. Теперь мечом мне было не размахнуться: меня притиснуло к врагу вплотную, щит к щиту: тот бранился, плевался в меня, пытался просунуть свой собственный меч под край моего щита. Из-за моего плеча вынырнуло копье, ударило моего противника в щеку, и давление щита чуть ослабло — ровно настолько, чтобы я навалился со всей силой на свой собственный щит и размахнулся Хьюэлбейном. Помню, как я с невнятным, яростным воплем вколачивал поверженного врага в песок. Безумие битвы владело нами, отчаянное безумие бойцов, запертых на тесном пятачке, но сдавал позиции — враг. Бешенство оборачивалась ужасом, и мы сражались как боги. Слепящее солнце зависло точно над западным холмом.
