У Романова заходили желваки на щеках.
– Хорошо, подумаем, – сипло сказал он. – Посоветуемся.
Отрепьев насторожился: с кем это Романов собирается советоваться?
Александр Никитич понял:
– Я один подумаю. Ни с кем я советоваться не собираюсь. А сейчас возьми вот десяток золотых польской чеканки.
Григорий принял деньги и пробурчал вполголоса в расчете на полууслышание:
– Молодцу из царской семьи можно бы и побольше дать.
* * *
В этот же день состоялась вторая беседа. В этот раз между Александром Никитичем Романовым и Василием Ивановичем Шуйским в загородном дворце Шуйского в Дорогомилово. Тоже в задней комнате, выходящей окном на реку.
В этот раз в положении младшего был Александр Никитич.
– Ничего не выходит, – говорил Романов. – Этот дурак требует подтверждения. Говорит, Русия – страна бумажная.
– Этот дурак не такой уж дурак, значит. Его на арапа не возьмешь.
– Что будем делать?
– Искать. Есть у меня один человечек в заведении Семена Никитича Годунова.
– И что?
– А то, что туда вчера бумаги Афанасия Нагого пришли. Целый ящик.
– Нам-то из этого что?
– То… Не зря за этими бумагами Годунов с Клешниным охотились. Там письма могут оказаться очень нам нужные.
– Чьи письма?
– Марфы Нагой.
– К кому?
– К сыну своему.
– А что, у нее ecть сын? – удивился Романов. – Ничего не понимаю. Ты, Василий Иванович, умом не тронулся?
– Не понимаешь и не понимай, – посоветовал Шуйский, – голова целее будет. Может быть, я скоро тебе один документик передам. Он хорошо нашему делу поможет.
– Знаешь что, хватит меня морочить! – разозлился Александр. – От твоих секретов голова кругом идет. Поищи других дураков!
– Не сердись, Александр Никитич. Есть подозрение, что царевич Дмитрий не был убит. Убили другого ребенка. Понял?
Старший Романов перекрестился.
– А раз так, – продолжил Шуйский, – мать должна написать за эти годы ему хоть два-три письма. Эти письма и ищут Годуновы. Чтобы младенца найти.
– А нам эти письма зачем?
– А затем. Передадим одно письмо твоему монаху-жулику. Вот у него и будет документ. Бумага куда уж лучше! Александр Никитич задумался:
– Я убеждал его, что он царский сын. Незаконный сын Грозного. И убедил. Теперь его в Дмитрия переубеждать?
– Нет, не надо. Пусть он сначала под имя Дмитрия войско соберет. Письма ему помогут. А потом уже, когда в Москву войдет, пусть он откроется, что он не Димитрий, а другой сын Грозного.
Романов задумался:
– А не слишком ли мы сложные кружева плетем? Царь Иван хвастался, что за свою жизнь растлил тысячу девок и убил тысячу младенцев. Он же не дурак, он же их убил!
– Мне он этого не говорил.
– А мне говорил. И посланнику английскому Горсею тоже говорил.
– И прекрасно. Тысячу убил, а тысячу первого пропустил. Он жив остался и править хочет назло Борису. Главное для нас сейчас – эти письма не упустить.
– Василий Иванович, но если есть письма, значит, есть и настоящий царевич, – сказал Романов. – Может быть, он поможет нам убрать Бориску?
– А вот этого нам не нужно! Если письма настоящие и есть настоящий царевич, то его скоро не станет. Семен Годунов свою работу хорошо делает.
Друзья распрощались. Но Василий Иванович еще долго сидел и размышлял. Наконец он подвел итог своим мыслям:
– Что нам меньше всего требуется, так это настоящий царевич!
* * *
До Пустыни Святого Николая добрались на четырнадцатый день. Вид у богомольцев был уже достаточно потрепанный, и никто к ним не придирался и не останавливал. И никому бы уже в голову не пришло отбирать у них деньги.
Царевич удивительно легко переносил бродяжничество. Привыкший к холе, к хорошей еде и лучшей одежде, какую только можно было достать, он легко перепривык к ночевкам в лесу, к спанью на еловых ветках, к питанию простым хлебом с солью и водой.
В дороге его образование продолжалось. Симеон рассказывал ему о Европе, о ее дорогах, гостиницах, порядках.
Царевичу очень понравился Череповец. Они прошли его ранним утром, кладя поклоны направо и налево и поминутно крестясь на каждый купол или звон.
Город был на удивление чистый и промытый. Деревянные мостовые не играли под ногой, а твердо выдерживали тяжесть. Не было домов-развалюх, и заборы были ровные.
Видно, в городе был крепкий воевода. Или местные становые и дьяки раз и навсегда были заряжены на покой и чистоту.
На монахов никто не обращал внимания, мало ли братии таскается летом по дорогам. Кто идет молиться какому-то определенному местному святому, кто собирает деньги на монастырь, кого за неправедное поведение послали в дальний, более суровый удел.
После Череповца им сразу повезло. Их догнал какой-то странный экипаж. Мужик с четверкой лошадей с бешеной скоростью ехал неизвестно на чем без дрог и даже телеги.
Оказалось, он перегонял карету настоятельницы Никольского монастыря в Череповец для крупного ремонта каретникам. И обратно ехал на одной передней каретной оси, неизвестно как удерживаясь на ней, цепляясь только за воздух и вожжи.
Для смеха он разрешил сесть двум монахам, думая, что они тотчас же свалятся в дорожную пыль. Но ошибся. Монахи и не думали сваливаться, сидели на оси как приклеенные. И еще ухитрялись говорить о чем-то на своем религиозном, церковном, совершенно запутанном для нормальных людей языке.
Симеону предстояла трудная задача: надо было добиться разрешения на встречу с Марфой и надо было объяснить царице, что перед ней ее сын.
Прошло уже девять лет со дня его «гибели», но ясно было, что обмануть Марфу не удастся. Значит, следовало убедить ее стать соучастницей.
Значит, надо было сказать ей, что настоящий ее сын умер где-то в Литве. Делать этого не хотелось. Это было кощунственным по всем верованиям и религиям. Но надо было ей это говорить.
Приглашать в соучастие ее можно было только без царевича. Ведь царевич был уверен в истинности своей матери.
Получалась странная картина. Сын приехал к матери. А его к матери допускать нельзя.
Здесь Симеону повезло. У входа в монастырь привратник сразу сказал, что вдвоем в монастырь впускать никого не велено. Только поодиночке.
– Дай мне твой крест, – попросил доктор Дмитрия.
– Зачем? – спросил юноша, снимая свой золотой крест через голову. И сразу же сам понял: – Как документ?
