Василий Иванович был неоднократным свидетелем таких визитов.
– Сласти! Еду на стол! – скомандовал дворне Шуйский, когда увидел немецких копейщиков и выстраивающийся к его дому коридор из стрельцов.
Он пометался по дому и бросился к святым иконам. Он знал: надежды больше ни на кого нет. Шуйский истово начал молиться.
В этом положении и застали его Борис и Семен Никитич Годуновы, когда властно вошли в его дом как в свой собственный.
– Что замаливаешь, Василий Иванович? – пошутил Семен Никитич. – Али грех какой перед нами имеешь?
Годунову не нужна была угроза. Он не стал шаманить, как Иван Грозный: «А что дрожишь, хозяин, али не рад? Что не потчуешь гостей дорогих, что не показываешь нам свою хозяйку молодую?» Ему нужен был другой разговор.
– Приглашай к столу, Василий Иванович, – сказал он. – Дело есть.
Когда стол был окончательно накрыт челядью, буквально потерявшей голову от страха, и они остались втроем, Семен Никитич начал:
– Мы к тебе не по вражде приехали, а по дружбе, Василий Иванович.
Была долгая пауза. Шуйский давно уже знал: цари по дружбе не ездят, только по вражде. Ни один дружеский визит Грозного не кончался радостью, а только смертью, насилием, ложью и подлостью. Какой-то грязно-праведный царь был Иван Васильевич. А почему этот будет лучше?
– Говорите, – сказал Василий Иванович. – Что могу – сделаю. Что знаю – открою.
Шуйский уже вычислил, что речь пойдет о самозванце, о самоспасенном царевиче. Ни голод, ни мор, ни война, ни что другое не таило в себе такой опасности для царя, как этот убитый в Угличе мальчик – восьмилетний сын Ивана Грозного.
– Василий Иванович, ты был в Угличе в комиссии, – сказал Борис с утверждающей интонацией. – Ты видел убитого младенца во гробе.
– Вот как вас сейчас перед собой вижу! – воскликнул Шуйский и испугался: что это он говорит!
– Это был он или не он? – мрачно продолжил фразу Борис.
– Он, он! Видит Бог, он!
– А когда ты видел его допреж этого? – резко спросил Семен Никитич.
– В Москве. При государе нашем прежнем в два годика. Я его и на руках держал.
– А не могли его тогда в Угличе подменить?
– Ни за что! Что ж бы я, не увидел?
– Можешь поклясться детками своими? – ласково спросил Семен Никитич.
– Какие у меня детки? – воскликнул Шуйский, обернувшись к Борису. – Ты же сам, государь, мне жениться запретил, чтобы твоему корню угрозы не было. А вот здоровьем своим и головой своей перед святыми иконами поклянусь.
Он встал и направился к комнатному иконостасу.
– Не надо перед иконами, – мрачно остановил его Борис. – Перед всей Москвой поклянешься.
– Это как, государь? – удивился Шуйский. – Объясни, Борис Федорович.
– А так! – просто объяснил Годунов. – Выйдешь на Красное крыльцо в Кремле и при народе поклянешься.
– О чем?
– О том, что ты только что говорил. Что младенца угличского убиенного в гробу своими глазами видел.
Это была не самая большая польза, которую можно было получить от испуганного Шуйского, но на сегодняшний день что-либо лучшее придумать было трудно.
* * *
Через несколько дней конные стрельцы в голубом шитье сгоняли на Лобное место перед Кремлем большое количество народа. И из переулков еще гнали и гнали людей.
– А ну идите на площадь!
– Чего мы там не видели?
– Иди, кому говорят. Раз велено, значит, иди.
– Кем велено?
– Царем нашим Борисом велено!
– Тоже мне царь!
– Ну, поговори еще. Сейчас тебя к Семену Никитичу спровадим. По-другому запоешь.
– Ну, а зачем идти? Что там будет?
– Князь Василий Иванович будет с народом говорить.
Разговор князя с согнанным людом был недолгий.
– Братья московские! Злые люди хотят нанести вред государю нашему Борису, избранному на престол святым собором и всем народом русским. Они говорят, что жив и грядет на Русь настоящий царевич Дмитрий. Не верьте этому, Богом и жизнью своей я клянусь, что настоящий царевич умер. Был убит в Угличе и там же погребен. Я видел убиенного Дмитрия своими глазами. Вы знаете меня, я всегда говорю правду. Не верьте бесовским наговорам. У нашего государя сил хватит! Этот самозванец скоро окажется на плахе! И спокойно станет на Руси.
* * *
Главный тяжелый разговор между Дмитрием и магнатами, протежирующими ему, состоялся уже не в Вишневце, а в Самборе у родственника князя Константина, очень весомого польского феодала Юрия Мнишека.
Город Самбор и замок при нем относились к владениям короля. Это было старинное огромное здание, находившееся среди непроходимых лесов на берегу Днестра. Оно было окружено рвами с водой с подъемными мостами, обнесено толстой каменной стеной с башнями и бастионами. Внутри его находились храм, сады и всевозможные склады и службы. Воз, до возможного верха груженный сеном или дровами, спокойно въезжал под своды подвалов. Это был один из передовых форпостов Европы, на которых захлебнулась татарская волна.
Мнишек был его управляющим и все доходы обязан был направлять в польскую казну. Чего, как это ни странно, Мнишек никогда не делал. Отсюда происходило большое количество скандалов между ним и краковским двором.
Но Мнишек был львовским старостой, сенатором сейма и сандомирским воеводой, то есть большой фигурой на шахматной доске Польши. И мог себе позволить не слишком активно реагировать на неприязнь короля.
Он был первым, кто понял, что появление претендента на русский престол не только чрезвычайной важности политическое событие, но и огромное финансовое.
Когда карета с принцем и другая карета с князьями Вишневецкими в сопровождении верховой охраны и пружинистых черных охранных собак прибыла в Самбор, прием им был оказан поистине царский. И в то же время интимный, так как во встрече и во многих беседах принимали участие дочери Юрия Мнишека Урсула и Марина.
Младшая сестра Урсула была женой князя Константина. А старшая Марина была свободной.
Если бы надо было охарактеризовать внешность Марины одним словом, про нее надо было бы сказать: Марина была узкой. Не длинной, не худой, а именно узкой.
Ее изящество и смелость в общении поражали. С одинаковой легкостью разговаривала она и с великими господами литовскими, и с совершенно незнакомыми грубоватыми сельскими слугами.
Люди любовались ею и тянулись к ней, как мотыльки к свечке. Тянулись к ней и женщины, и особенно девочки.
Царевич был просто сражен. В Пишалине ему было не до женщин: доктор Симеон и Афанасий Нагой вбивали в него большое количество знаний и умений, совершенно не оставляя свободного времени. А если и возникали на его пути красавицы, то это были красавицы сельские, с сарафаном, перевязанным над грудью, с дикой азиатской застенчивостью и полным неумением говорить.
