Волшебные то были ночки. Я приходил со своим пивком и взвинчивал колеса. Я не встречал более начитанного человека, чем Джон. Правда, читал он не по правилам, странно как-то. И вообще был странный. Может, из-за наркоты.
Где-нибудь в три-четыре ночи ему взбредало в голову пойти пошляться по помойкам. Я шел с ним. «Это мне пригодится». — «Но, Джон, это же дырявый башмак!» — «А мне надо».
Квартира его была забита всякой дрянью. Целые кучи барахла громоздились по всем углам. Чтобы сесть на диван, приходилось сперва скинуть узел какого-нибудь рванья. А стены были заклеены плакатами и газетными шапками. Что к чему — непонятно. Будто то были последние письмена последнего жившего на земле безумца. В подвале громоздились кипы книг, разбухшие от сырости, изъеденные плесенью. Их были тысячи. Все это он прочитал и остался в здравом уме. Ему, чтобы жить, из всего добра довольно было ботиночного шнурка, но в шахматы он бы переиграл кого угодно, а в драку с ним не стоило и ввязываться. Он был чудом. Я в те времена был полон жалости к самому себе, и он помог мне от нее избавиться. Мы здорово развлекались. В отсутствие жратвы я паразитировал на Большом Джоне Голте. Он был ко всему прочему и писателем. Но потом мне с этим делом повезло, а ему нет. Он мог вдруг сочинить потрясающее по силе стихотворение, а потом надолго умолкал, как будто ему нечего было больше сказать. «Я не хочу быть знаменитым, — объяснял он мне, — просто хочу хорошо себя чувствовать». Он был лучшим декламатором из всех, кого я знал, независимо от того, чужие это были стихи или его собственные. Он был прекрасен. Но потом, когда я поймал удачу, если мне приходилось упоминать где-нибудь имя Большого Джона Голта, я неизменно слышал в ответ: «Непонятно, что Чинаски углядел в этом громиле». Те, кто принимал меня вместе с моей писаниной, на дух его не терпели, и я уже начинал опасаться, что, может, сам-то для дураков пишу. Но что тут поделаешь. Птица парит в небе, уж ползает по земле, я меняю ленту на машинке. Как же здорово вновь встретиться с Большим Джоном Голтом. Он пришел с новой дамой.
— Это Лайза, — представил он ее. — Она тоже стихи пишет.
Лайза моментально почувствовала себя своей и принялась трещать без умолку. Она болтала и болтала, а Джон молча стоял рядом. Что-то в ней было от старомодной эмансипантки. Бог с ней, конечно, но эта порода поглощает слишком много кислорода, а в зале и так было не продохнуть. Она все чего-то плела и плела про то, что они с Джоном вместе читают, например. Слыхал ли я про Бэбса Дэниша? «Нет», — ответил я. Так вот, Бэбс Дэниш — черный, а она — женщина, и когда она его читает, надевает большие серьги и ужасно возбуждается, и серьги прямо ходуном ходят, и ее брат Тип подобрал для ее чтения специальное музыкальное сопровождение. Мне обязательно надо ее послушать.
— Хэнк не ходит на вечера мелодекламации, — сказала Сара. — Но я слышала Бэбса Дэниша, и он мне очень понравился.
— Мы с Джоном и Бэбсом выступаем в следующую среду, придете?
— Приду, наверное, — сказала Сара. И она наверное придет.
Тут я внимательно посмотрел на Джона Голта. Он выглядел очень дружелюбным и добрым, но в глубине глаз я заметил боль, которой раньше не было. Для человека, желающего быть счастливым, он выглядел не вполне соответствующим образом. Он, скорее, походил на шахматиста, потерявшего в дебюте задарма две пешки.
Неожиданно вернулся человек из «Гералд зкзэминер».
— Мистер Чинаски, — сказал он, — позвольте задать вам еще один вопрос.
Я познакомил его с Лайзой и Джоном.
— Джон Голт, — сказал я, — величайший неоткрытый поэт Америки. Он помог мне в те времена, когда весь мир от меня отвернулся. Я хочу, чтобы вы проинтервьюировали Джона Голта.
— Согласны, мистер Голт?
— Я с Хэнком знаком более двадцати лет…
Мы с Сарой отвалили.
— Сдается мне, с этой Лайзой Джону жутко подфартило, — сказал я.
— Может, так оно и лучше.
— Может.
Народу наверху прибыло. Уходить никто не уходил, гость пошел косяком. Чего ради они тут тусо-вались? Ради новых связей? В поисках удач? Неужто дело того стоило? Держаться бы им подальше от шоу-бизнеса. Куда там! Кому хочется работать садовником или таксистом! Ведь все мы в душе артисты. Чем мы хуже других? И уж если страдать и мучиться, так лучше в этом кругу, чем в другом. По крайней мере, так оно кажется.
Вторая бутылка почти опустела.
Опять подошел Джон Пинчот.
— Джек Бледсоу приехал. Хочет тебя видеть.
— А где он?
— Да тут, у входа.
Это в самом деле был Джек Бледсоу собственной персоной. Стоял, прислонившись к дверному косяку. Улыбался своей знаменитой улыбочкой.
Мы с Сарой направились к нему. Обменялись рукопожатием.
Мне вспомнилось, как Джон Голт сказал: «Мы с Хэнком никогда не ручкаемся».
— Прекрасное кино, Джек, великолепная пара. Очень рад, что ты был с нами.
— Получилось у меня?
— По-моему, да.
— Мне не хотелось в точности копировать твой голос и слишком сутулиться, как ты…
— Все было в меру.
— Я приехал только на минутку с тобой повидаться.
Он меня достал. Я не знал, что и сказать.
— Ну что ж, малыш, может, напьемся как-нибудь на пару?
— Я не пью.
— Забыл. Ну что ж, спасибо, Джек, рад был тебя повидать. Может, по одной на дорожку?
— Да нет, я уже пошел.
Он повернулся и стал спускаться по лестнице.
Он был один. Без телохранителей, без мотоциклистов, байкеров своих. Милое дитя с милой улыбкой.
Прощай, Джек Бледсоу.
Я выклянчил у Карла Уилсона еще один пузырь, и мы с Сарой мирно стояли в толпе, где ничего не происходило. Стоят себе люди и стоят. Может, ждут, чтоб я надрался до беспамятства и начал буянить, как иногда со мной случается на гулянках. Хотя вряд ли. Уж больно они все скучные. Им только дай постоять спокойно, чтобы за душу никто не тянул. Спокойненько, уютненько, вот как здесь.
С моими взглядами на жизнь первое дело — избегать общения с людьми. Чем меньше их мне попадается, тем лучше я себя чувствую. Я повстречался однажды с типом, который разделял мою философию. Звали его Сэм Борделыцик. Он жил в соседнем со мной дворе в Восточном Голливуде. Он был псих.
— Хэнк, — рассказывал он мне, — когда меня держали в психушке, я всегда чего-нибудь нарушал, и меня сажали в карцер. Но мне там нравилось. Сижу я в этом подвале, утром приходит охранник, поднимает крышку и кричит: «Ну что, насиделся? Выходить будешь?» А я беру кусок говна и швыряю ему в морду. Он закрывает крышку, и меня оставляют в яме. Я сижу и сижу. В другой раз охранник уж крышку не подымает, а так орет: «Ну что, может, хватит?» «Не-а», — кричу я в ответ. И в конце концов меня оттуда выволакивают. «Ему и тут кайф, — орет охранник, — пошел вон!»
