Если меня сейчас увидят, то примут за женщину из племени дикарей и, может, станут за мной охотиться. Я читала, что в Новом Свете, в лесах, встречали таких женщин. Но они дики от рождения. Интересно, существуют ли женщины, которые по воспитанию были салонными дамами, жили во дворцах и водили беседы с аристократами, которые отвергли законы цивилизации и вернулись в девственные леса? Думаю, я одна такая.
Я пьяна от свободной жизни. Руссо был совершенно прав. Цивилизация подобна тесной одежде. Но даже ему не хватило бы воображения, чтобы представить себе женщину, в какую я превратилась: дикого зверя, дитя Природы.
Никогда не вернусь в общество!
* * *
Я мчусь среди деревьев, быстро, как лань, за которой гонюсь, — или кажется, что так же быстро, пока силы меня не оставляют, а она, перескакивая через кусты, не скрывается из глаз. Тяжело дыша, падаю на землю и гляжу в бездонное пылающее небо, пока голова не начинает кружиться и я чувствую, что нахожусь на грани обморока. Я не боюсь никаких зверей; я одной с ними крови, такая же дикая. И теперь знаю, что могу убить, как убивает кошка или хищная птица.
Этим утром брожу в ручье, выглядывая рыбу. Глаза непривычны к такому занятию, но Алу будто догадывается, чем я занята, и, прыгая вдоль берега, вскоре зовет меня: заметила добычу — горную форель, выплывшую из-под скалы. Мне приходилось видеть, как умница Алу ловит рыбу, убивая ее ударом клюва. Но сейчас она терпеливо ждет, словно желая посмотреть, смогу ли я справиться сама. Заношу нож, бью! Рыба трепещет, насаженная на лезвие. Я наблюдаю, как стекает ее кровь по моей руке, как она умирает. Я так голодна, что ем ее сырой, бросая кусочки Алу, которая довольно покрякивает.
Какая я эгоистка, что так долго брожу по лесам! Я знаю, что оставшиеся дома беспокоятся обо мне. Теперь они, верно, уж решили, что я стала жертвой разбойников или волков. Но у меня нет желания возвращаться! Пока еще нет.
Я еще не стала окончательно независимой.
* * *
Ненастное утро, дождь с градом. Позже, днем, солнечно и тепло.
Всю ночь крестьяне жгут дымные костры в ложбине, чтобы уберечь от заморозка свой урожай на полях в горных долинах. Длинная линия костров, пылающих в ночи, как сигнальные огни, представляет собой великолепное зрелище. Костры багровыми пятнами светят сквозь пелену серебристого тумана и темного дыма, окутавшую долину. Над некоторыми вершинами, очищенными ветром от облаков, сияют в небе крупные звезды. Оттого, что горные пики поднимают черный стиснутый горизонт к небесам, звезды, кажется, сияют еще ярче. Неистовый Альдебаран сверкает над черным силуэтом горы, словно адская искра, только что вылетевшая из жерла вулкана.
На другое утро нахожу на примороженной земле мертвых птиц, жертв ранних заморозков. Собираю их, как опавшие плоды, ощипываю и пеку на открытом огне. Алу наблюдает, не выказывая неодобрения, но разделить трапезу отказывается.
По нескольку дней не вижу ни живой души, ни человеческого жилища. Два утеса, обращенные друг к другу передними отвесными склонами в космах вечнозеленых растений, растущих на их макушках, тесно сдвигаются вокруг меня и бесчисленными поворотами как бы подталкивают вперед, запирая наконец в тихом, уединенном месте. Я наткнулась на развалины древнего приюта отшельника и остаюсь там на ночь; ничто не выдает их происхождения, кроме нескольких изящных арок, наполовину скрытых оползнями: земля снова заросла травой и дикими цветами. Вокруг никаких прекрасных видов, поражающих контрастами; одни дивно и ровно зеленые склоны да однообразие лесных чащ — глазу не на чем остановиться. Вдалеке из каждой расселины в скалах плывут клочья тумана, приветствуя солнце, как проснувшиеся души в Судный день. Вечные туманы, высокие ели повсюду, узкие полосы лугов и лесов, разрезанные непреодолимыми крепостными валами гор. И снова, пробуждаясь, я здороваюсь со снежной твердыней Монблана и вижу внизу подо мной дно долины — огромный многоцветный ковер.
Чудеса, чудеса… довольно наслаждаться красотами. Что мне нужнее, что я хочу знать, кроме этого?
Несколько дней прошло с тех пор, как я в последний раз бралась за дневник. На душе слишком неспокойно, чтобы писать. Но причиною тому не раскаяние… нет, не раскаяние! Но полнота бытия, которая сообщает мне чувство такой первобытной свободы, что нет желания записывать свои мысли.
Разве рыскающего медведя заботит память о его подвигах, как и орла, высматривающего добычу? Разве отмечают они свой путь монументами?
Размышления — это глупый человеческий обычай, плод нечистой совести. Свобода зверя в том, чтобы жить моментом.
Завершив трудный дневной переход и покончив со скудным ужином, я сидела, наблюдая за игрой бледных молний над горами, пока усталость не сморила меня. Шум водопада в дальнем ущелье действовал на мои обостренные чувства, как колыбельная; я прикрыла веки, и усталость свалила меня там, где я сидела, я уснула, даже ничем не укрывшись от холода.
Я подумала, что проснулась оттого, что промерзла до костей, когда открыла глаза и увидела над собой заиндевевшую луну. Однако разбудили меня голоса, вторгшиеся в мой сон: близкие мужские голоса, резкие и грубые. Прислушавшись к ним, я узнала язык: итальянский, вульгарный диалект местности, где прошло мое детство. Сначала я слышала двоих, потом к ним присоединился третий: первые двое более пьяные, чем последний. Они на чем свет стоит кляли ночь. Слева от меня сквозь деревья мерцал огонь костра. Я поискала Алу на деревьях, но ее не было видно. Подкравшись ближе, я увидела троих мужчин шагах в двадцати ниже по склону; они жарили дичь над костром, фляжка со спиртным переходила из рук в руки. Солдаты, определила я по их одежде, но явно нестроевые, слишком расхристанные — или дезертиры, или наемники. А возможно, контрабандисты, собирающиеся ночью перейти границу. Ветер доносил до меня обрывки разговора — о войне в этих краях; они занимались тем, что грабили трупы, остававшиеся на поле сражения. Мне противно было слушать их, я тихо собралась и приготовилась незаметно ускользнуть.
Обходя стороной их лагерь, я сделала круг по мелколесью и вышла на тропу ниже. В руке у меня был нож, который я поспешно выхватила из своего узла. Я с трудом представляла, как им защищаться, если придется; и все же он создавал некоторую иллюзию безопасности. Вслепую нащупывая путь в темноте, я часто шелестела листвой или наступала на сухой сучок, и тогда мародеры прерывали разговор и оглядывались, не медведь ли это. Огонь их костра еще не вполне пропал за деревьями, как я увидела впереди второй, совсем близко. Двое мужчин в драной форме сидели на поваленном дереве, пьяно хохоча и обмениваясь шутками, они были даже пьянее тех, что остались позади, голоса грубей, ругательства крепче. Но были у костра и другие, сидевшие молча. Женщины, я насчитала троих; две совсем юные, а третья годилась им в матери. Одежда на них больше походила на лохмотья и едва прикрывала тело. Женщины жались друг к другу, сидя на земле в неестественных позах. Приглядевшись, я увидела, что ноги их у лодыжек связаны, а веревка обмотана вокруг кола, вбитого в землю. Солдаты захватили их, чтобы получить выкуп, — так я думала, пока вдруг из кустов позади костра с шумом не появился третий, таща отчаянно рыдающую женщину в кофточке, разорванной на груди. Солдат швырнул ее наземь и, грязно ругаясь, стал привязывать к остальным женщинам. Когда он поднял руку, чтобы ударить ее, она съежилась и закричала на наречии французских крестьян, умоляя не бить ее больше. Он милостиво плюнул в нее и отошел, шатаясь.
