– Теперь пойдемте и осмотрим кофейные чашки.
– Мой дорогой Пуаро! Какой в этом смысл теперь, когда
мы знаем о какао?
– О la la!
[16]
Это злосчастное
какао! – насмешливо воскликнул Пуаро и с явным удовольствием рассмеялся,
воздевая руки к небесам в притворном отчаянии.
Я не мог не счесть это самым дурным вкусом.
– И как бы то ни было, – сказал я с усилившейся
холодностью, – поскольку миссис Инглторп взяла кофе с собой наверх, я не
понимаю, что вы надеетесь найти. Разве что предполагаете обнаружить на подносе
рядом с кофе пакет со стрихнином!
Пуаро сразу посерьезнел.
– Полно, полно, друг мой. – Он взял меня под
руку. – Ne vous fachez pas!
[17]
Разрешите мне
поинтересоваться кофейными чашками, и я отнесусь с уважением к вашему какао!
Договорились?
Он был так необычно комичен, что я невольно засмеялся, и мы
вместе отправились в гостиную, где кофейные чашки и поднос стояли нетронутыми.
Пуаро снова заставил меня описать события предыдущего
вечера. Он слушал очень внимательно, сверяя с моим рассказом место каждой
чашки.
– Итак, миссис Кавендиш стояла около подноса и
разливала кофе. Так! Потом прошла через комнату к окну, где сидели вы с мадемуазель
Цинтией. Да. Вот три чашки. И на каминной доске чашка с наполовину выпитым
кофе, очевидно, мистера Лоуренса. А та, что на подносе?
– Джона Кавендиша. Я видел, как он ее туда поставил.
– Хорошо. Одна, две, три, четыре, пять… А где в таком
случае чашка мистера Инглторпа?
– Он не пьет кофе.
– Все объяснено. Один момент, друг мой!
С величайшей осторожностью Пуаро взял (предварительно
попробовав содержимое) по одной-две капли из каждой чашки, разлил их по разным
пробиркам, закрыл и спрятал. Я с любопытством наблюдал, как менялось выражение
его лица. Оно было то полуозадаченное, то полууспокоенное.
– Bien, – сказал он наконец. – Совершенно
очевидно! У меня была одна мысль… но я явно ошибался. Да, вообще ошибся. И
все-таки это странно. Но неважно… – И, пожав плечами характерным для него
жестом, отбросил беспокоившую его мысль.
Я хотел сказать, что его навязчивая идея насчет кофе с
самого начала обречена на провал, но придержал язык. В конце концов, хоть
знаменитый сыщик и постарел, в свое время он был великим человеком.
– Завтрак готов, – объявил Джон Кавендиш, входя из
холла. – Вы позавтракаете с нами, мсье Пуаро?
Пуаро принял приглашение. Я наблюдал за Джоном. Он уже почти
вернулся к своему привычному состоянию. Шок от событий предыдущей ночи почти
прошел благодаря его уравновешенному и спокойному характеру. В отличие от брата
он не обладал буйным воображением, которого у Лоуренса было, пожалуй, больше
чем достаточно.
С раннего утра Джон трудился, отправлял телеграммы (одну из
первых Эвлин Ховард), готовя сообщения для газет и вообще занимаясь печальными
обязанностями, которые обычно связаны со смертью в семье.
– Могу я узнать, как идут дела? – поинтересовался
он. – Подтверждают ваши расследования, что моя мать умерла естественной
смертью… или… или мы должны быть готовы к худшему?
– Я полагаю, мистер Кавендиш, – мрачно отозвался
Пуаро, – что лучше не успокаивать себя ложными надеждами. Вы могли бы
сообщить мне точку зрения других членов семьи?
– Мой брат Лоуренс убежден, что мы поднимаем шум из
ничего. Он считает, будто все указывает на то, что это паралич сердца.
– В самом деле? Очень интересно… очень
интересно, – тихо пробормотал Пуаро. – А миссис Кавендиш?
Небольшое облачко прошло по лицу Джона.
– У меня нет ни малейшего представления о том, какова в
этом вопросе точка зрения моей жены.
Последовала неловкая пауза. Джон прервал ее, произнеся с
некоторым усилием:
– Я вам говорил, не так ли, что мистер Инглторп
вернулся?
Пуаро кивнул.
– Мы все оказались в крайне затруднительном
положении, – продолжил Джон. – Конечно, следовало бы относиться к
нему как обычно… Но – пропади оно пропадом! – с души воротит садиться за
стол с вероятным убийцей.
– Очень вас понимаю, мистер Кавендиш, – с
сочувствием произнес Пуаро. – Действительно сложное положение. Я хотел бы
задать вам один вопрос. Как я понимаю, мистер Инглторп, называя причину, по
которой ему не удалось вернуться ночью домой, заявил, будто он забыл ключ? Не
так ли?
– Да.
– И полагаю, вы поверили, что он действительно забыл
ключ… то есть что он не брал его с собой?
– Не знаю. Я об этом не думал. Мы всегда держим ключ от
дома в ящике столика в холле. Сейчас пойду посмотрю, там ли он.
Чуть улыбнувшись, Пуаро протестующе поднял руку:
– Нет-нет, мистер Кавендиш, слишком поздно. Уверен,
теперь вы его там обязательно найдете. Если мистер Инглторп брал ключ, у него
было достаточно времени, чтобы вернуть его обратно.
– Вы думаете…
– Я ничего не думаю. Однако, если бы кто-нибудь
заглянул в ящик сегодня утром и обнаружил там ключ, это было бы важным
свидетельством в пользу мистера Инглторпа. Вот и все!
Джон выглядел одураченным.
– Не беспокойтесь, – успокаивающе произнес
Пуаро. – Поверьте, это не должно вас тревожить. Пойдемте позавтракаем, раз
вы столь любезны и приглашаете меня.
Все собрались в столовой. Соответственно обстоятельствам мы,
естественно, не были весело настроены. Реакция после шока всегда тяжела, и я
думаю, мы все ее переживали. Внешние приличия и хорошее воспитание, разумеется,
предписывали, чтобы наше поведение было таким, как всегда. И все-таки я не мог
не думать о том, что не требовалось большого труда, чтобы сохранить
самоконтроль. Не было ни покрасневших глаз, ни других признаков сдерживаемого
горя. Очевидно, я был прав, полагая, что больше остальных постигшую всех утрату
переживала Доркас.
Я не говорю об Алфреде Инглторпе, который играл роль
скорбящего вдовца так, что вызывал отвращение своим притворством. Интересно,
знал ли он, что мы его подозреваем? Конечно, не мог не чувствовать, как бы мы
этого ни скрывали. Ощущал он холодок страха или был уверен, что его
преступление останется безнаказанным? Уж конечно, атмосфера подозрительности
должна была предупредить его, что за ним следят.
Однако все ли подозревали его? Например, миссис Кавендиш? Я
наблюдал за ней. Она сидела во главе стола, элегантная, сдержанная, загадочная.
В светло-сером платье с белой рюшкой на запястьях, падавшей на ее изящные руки,
Мэри выглядела очень красивой. Порой ее лицо принимало непроницаемое,
совершенно непостижимое, как у сфинкса, выражение. Она была очень молчалива,
едва вступала в разговор, и все-таки каким-то странным образом сила ее личности
доминировала над всеми нами.
