– Видите, не нужно искать внешних доказательств… Нет!
Достаточно сообразительности. Однако плоть человеческая слаба… Оказавшись на
верном пути, испытываешь истинное удовольствие! Ах, друг мой, я словно заново
родился! Я бегу! Скачу! – Он и правда выскочил из дома и побежал,
подпрыгивая, по краю лужайки.
– Что случилось с вашим знаменитым другом? –
послышался голос за моей спиной. Я повернулся и увидел Мэри Кавендиш. Она
улыбалась, и я тоже улыбнулся в ответ. – В чем дело?
– Сказать по правде, я и сам не знаю. Пуаро задал
Доркас несколько вопросов о колокольчике в спальне миссис Инглторп и пришел в
такой восторг от ее ответа, что стал дурачиться. Вы сами видели!
Мэри засмеялась:
– Как странно! Посмотрите, он выходит из калитки.
Значит, сегодня больше не вернется?
– Право, не знаю. Я давно отказался от попыток угадать,
что он сделает дальше.
– Скажите, мистер Гастингс, ваш друг немного не в себе?
– Честное слово, не знаю! Иногда я уверен, что он
безумен как шляпник,
[48]
но потом, как раз в тот момент, когда,
кажется, наступает пик сумасшествия, выясняется, что это его метод.
– Понимаю…
В то утро, несмотря на смех, Мэри была задумчива. Она
выглядела серьезной и даже чуть грустной.
Мне пришло в голову, что это удобный случай поговорить с ней
о Цинтии. Как мне показалось, я начал довольно тактично, но не успел произнести
и нескольких слов, как она решительно меня остановила:
– Не сомневаюсь, мистер Гастингс, вы отличный адвокат,
но в данном случае ваш талант пропадает напрасно. Цинтия может не беспокоиться,
что встретит с моей стороны недоброжелательство.
Я было попытался, запинаясь, объяснить… Сказал, что надеюсь,
она не подумала… Но Мэри снова остановила меня, и ее слова были так неожиданны,
что почти вытеснили из моей головы и Цинтию, и ее неприятности.
– Мистер Гастингс, – спросила она, – вы
считаете, что мы с мужем счастливы?
Я был захвачен врасплох и пробормотал, что это не мое дело –
думать об их отношениях.
– Ну что же, – спокойно заявила Мэри, – ваше
это дело или нет, а я вам скажу: мы несчастливы.
Я молчал. Мне показалось, что она не кончила говорить.
Мэри стала медленно ходить взад-вперед по комнате, чуть
склонив голову набок. Ее стройная фигура при ходьбе мягко покачивалась.
Неожиданно она остановилась и посмотрела на меня.
– Вы ничего обо мне не знаете, не так ли? –
спросила она. – Откуда я, кем была, прежде чем вышла замуж за Джона…
Короче говоря – ничего! Ну что же, я вам расскажу. Вы будете моим исповедником.
По-моему, вы добрый… Да, я в этом уверена.
Нельзя сказать, что это подняло мое настроение, как
следовало ожидать. Я вспомнил, что Цинтия начала свою исповедь почти такими же
словами. К тому же исповедник, по-моему, должен быть пожилым. Это совсем
неподходящая роль для молодого человека.
– Мой отец был англичанином, – начала Мэри, –
а мать – русской.
– О! – отреагировал я. – Теперь понятно.
– Что понятно?
– Намек на нечто иностранное… другое… что вас всегда
окружает.
– Кажется, моя мать была очень красивой, –
продолжила Мэри. – Не знаю, потому что никогда ее не видела. Она умерла,
когда я была еще совсем маленькой. По-моему, трагично: кажется, по ошибке
выпила слишком большую дозу какого-то снотворного. Как бы там ни было, отец был
безутешен. Вскоре после этого он стал работать в консульстве и, куда бы его ни
направляли, всегда брал меня с собой. К тому времени как мне исполнилось
двадцать три года, я уже объехала почти весь мир. Это была великолепная жизнь…
Мне она нравилась. – На лице Мэри появилась улыбка. Откинув голову назад,
она, казалось, погрузилась в воспоминания тех старых добрых дней. – Потом
умер и отец, – наконец заговорила она. – Он оставил меня плохо
обеспеченной. Я вынуждена была жить со старыми тетками в Йоркшире. – Мэри
содрогнулась. – Вы поймете, что это была ужасная жизнь для девушки,
выросшей и воспитанной так, как я. Узость интересов и невероятная монотонность
такой жизни сводили меня с ума. – Она помолчала, а потом совершенно другим
тоном добавила: – И тут я встретила Джона Кавендиша.
– И что же?
– С точки зрения моих теток, для меня это была хорошая
партия. Но я должна честно признаться, что не думала об этом. Нет! Для меня
важным было другое: замужество избавляло меня от невыносимой монотонности той
жизни.
Я опять ничего не сказал, и через минуту она продолжила:
– Поймите меня правильно. Я была с Джоном честной.
Сказала ему правду, что он мне очень нравится и я надеюсь, это чувство
усилится, но я в него не влюблена. Джон заявил, что это его вполне устраивает,
и… мы поженились.
Мэри надолго замолчала. Нахмурив лоб, она словно
вглядывалась в те ушедшие дни.
– Я думаю… я уверена… сначала Джон любил меня. Но мы,
очевидно, плохо подходим друг другу и почти сразу же стали отдаляться. Я Джону
надоела. Малоприятно для женской гордости в таком признаваться, но это правда.
Должно быть, я что-то пробормотал о несходстве взглядов,
потому что она быстро продолжила:
– О да! Надоела… Но теперь это уже не имеет значения…
Теперь, когда наши пути расходятся…
– Что вы имеете в виду?
– Я не намерена оставаться в Стайлз-Корт, –
спокойно объяснила Мэри.
– Вы с Джоном не собираетесь здесь жить?
– Джон может жить здесь, но я не буду.
– Вы хотите его оставить?
– Да.
– Но почему?
Она долго молчала.
– Возможно… потому, что хочу быть свободной!
Когда она произнесла эти слова, передо мной вдруг возникло
видение: обширное пространство, нетронутые леса, нехоженые земли… Я
почувствовал, что могла бы значить свобода для такой натуры, как Мэри Кавендиш!
На мгновение я увидел ее такой, какой она была на самом деле, – гордое,
неукротимое создание, так же не прирученное цивилизацией, как вольная птица в
горах.
– Вы не знаете… не знаете, – сорвался с ее губ
приглушенный крик, – какой ненавистной тюрьмой было для меня это место!
– Понимаю, – пробормотал я, – но… но не
предпринимайте ничего поспешно!
