– Нисколько. У меня тоже возникла подобная мысль. Я
думал об этом, когда задавал мистеру Уэллсу вопрос о завещании. Подозрениям в
ее адрес способствовали и порошки бромида, которые она готовила для миссис
Инглторп, и ловкое перевоплощение в мужчину во время маскарадных вечеров, как
нам рассказала Доркас. Откровенно говоря, против нее было больше улик, чем против
кого-либо другого.
– Вы шутите, Пуаро!
– Нет. И я скажу вам, что заставило мсье Лоуренса
побледнеть, когда он вместе со всеми вошел в комнату матери в ту трагическую
ночь и увидел ее лежащей с явными признаками отравления. Глянув через ваше
плечо, Лоуренс заметил, что дверь в комнату Цинтии не заперта на засов.
– Но он же сам сказал, что дверь была закрыта на
засов! – возразил я.
– Совершенно верно, – сухо согласился
Пуаро. – Именно это и подтвердило мои подозрения, что дверь не была на
засове. Мсье Лоуренс просто пытался выгородить мадемуазель Цинтию.
– С какой стати?
– Да потому, что он в нее влюблен!
Я засмеялся:
– Ну, Пуаро, тут вы очень ошибаетесь! Как мне известно,
он не только не влюблен в нее, но она ему определенно не нравится.
– Кто это вам рассказал?
– Сама Цинтия.
– La pauvre petite!
[63]
И она была этим
озабочена?
– Нет! Сказала, что ей это совершенно безразлично.
– Значит, далеко не безразлично, – заметил
Пуаро. – Вот такие они… les femmes!
[64]
– То, что вы говорите о Лоуренсе, для меня просто удивительно, –
заметил я.
– Почему? Это же было совершенно очевидно. Разве мсье
Лоуренс не делал кислую мину всякий раз, когда мадемуазель Цинтия беседовала
или смеялась с его братом? Он вбил в свою длинную голову, что мадемуазель
Цинтия влюблена в мсье Джона. Когда Лоуренс вошел в комнату матери, он,
конечно, понял, что она отравлена, но тут же пришел к поспешному и совершенно
неверному выводу, будто мадемуазель Цинтии об этом что-то известно. Он чуть не
пришел в отчаяние и тут же раздавил башмаком кофейную чашку, так как помнил,
что Цинтия заходила накануне вечером к его матери. Мсье Лоуренс решил, что не
должно быть никакой возможности провести анализ содержимого этой чашки, и
принялся усердно и абсолютно бесполезно твердить, что его мать умерла «естественной
смертью».
– А при чем тут «еще одна кофейная чашка»? –
поинтересовался я.
– Видите ли, я был почти уверен, что ее спрятала миссис
Кавендиш, но мне было необходимо удостовериться. Мсье Лоуренс даже не
подозревал, что я имел в виду, но, поразмыслив, пришел к выводу, что если
найдет эту чашку, то с его любимой будет снято подозрение. И он был совершенно
прав!
– Еще одно. Что значили предсмертные слова миссис
Инглторп?
– Они, конечно, были обвинением в адрес ее мужа.
– Господи, Пуаро! – вздохнул я с облегчением. –
По-моему, теперь вы объяснили абсолютно все! Я очень рад, что все так счастливо
кончилось! Джон и Мэри помирились.
– Благодаря мне.
– Как это… благодаря вам?
– Мой дорогой друг, разве вы не понимаете, что только
судебный процесс свел их снова вместе? Я был убежден, что Джон Кавендиш любит
жену, так же как и она его. Но они слишком отдалились друг от друга. И все это
произошло по недоразумению. Она вышла за него замуж не по любви. Он это знал.
Человек он по-своему чувствительный и не хотел навязываться. Однако стоило ему
отдалиться, как в ней пробудилась любовь. Оба они люди невероятно гордые, и
гордость неумолимо все больше отдаляла их друг от друга. Джон завел интрижку с
миссис Рэйкс, а Мэри Кавендиш намеренно поддерживала дружеские отношения с доктором
Бауэрштейном. Вы помните тот день, когда арестовали Джона Кавендиша? Как вы
видели, я мучительно размышлял, прежде чем принять решение!..
– Да, ваше беспокойство было вполне понятно.
– Извините меня, mon ami, но вы ничего не понимали. Я
пытался решить, надо ли немедленно снять вину с Джона Кавендиша или нет? Я был
в силах сразу его оправдать… хотя это могло привести к невозможности осудить
настоящих преступников. Они решительно не подозревали о моих истинных
намерениях до самого последнего момента, и это частично объясняет мой успех.
– Вы хотите сказать, что могли бы спасти Джона
Кавендиша от суда? – удивился я.
– Да, друг мой, но я решил эту проблему в пользу
«счастья женщины». Ничто, кроме огромной опасности, через которую им обоим
пришлось пройти, не сблизило бы вновь эти две гордых души!
Я уставился на Пуаро в молчаливом изумлении. Какова
самоуверенность этого человека! Никому в мире не пришло бы в голову
восстановить семейное счастье с помощью суда по обвинению в убийстве!
– Догадываюсь, о чем вы думаете, друг мой, –
улыбнулся Пуаро. – Никто, кроме Пуаро, не решился бы на такое! И вы не
правы, осуждая мое решение. Счастье мужчины и женщины – величайшее благо на
земле!
Слова Пуаро вызвали в моей памяти недавние события. Я
вспомнил, как Мэри – бледная, измученная – лежала на диване и прислушивалась…
прислушивалась… Вот внизу прозвенел колокольчик. Мэри подскочила. Пуаро открыл
дверь и, встретив ее страдальческий взгляд, мягко кивнул. «Да, мадам! –
сказал он. – Я вам его возвращаю!» Он отошел в сторону, и, выходя из
комнаты, я увидел глаза Мэри, когда Джон Кавендиш заключил жену в объятия.
– Очевидно, вы правы, Пуаро! – тихо произнес
я. – Да, это величайшее благо на земле!
Неожиданно кто-то постучал, и в открытую дверь заглянула
Цинтия:
– Я… я только…
– Входите! – воскликнул я, вскакивая с места.
Цинтия вошла в комнату, но не села.
– Я… только хотела что-то сказать…
– Да?
Какое-то время Цинтия стояла, молча теребя кисточку своей
шапочки, затем, неожиданно вскрикнув: «Вы просто прелесть!» – поцеловала сначала
меня, потом Пуаро и бросилась прочь из комнаты.
– Что все это значит? – удивился я.
Разумеется, получить поцелуй от Цинтии было очень приятно,
но то, что это было проделано столь публично, сильно уменьшало удовольствие.
– Это значит, – с невозмутимостью философа пояснил
Пуаро, – что мадемуазель Цинтия наконец-то обнаружила, что она не так уж
сильно не нравится мсье Лоуренсу.
– Но…
– А вот и он сам!
