Понятия не имею, нормально ли это в его возрасте на первом этапе обучения, или его мозг совсем изувечили все те эксперименты, которым его подвергли. Стираю и снова показываю ему букву «Р».
Джеб научил читать меня и Клыка. Я научила Газзи, Надж и Ангела. Грамматика и орфография у нас временами хромают, но любую подпись каждый из нас подделает вполне профессионально. Что же он сына своего ничему не научил?
— Ты зачем это делаешь? — вопрос Ари застал меня врасплох.
— Ммм… чтобы загладить то, что я тебя в Нью-Йорке чуть не убила.
Ари от меня отвернулся:
— Ты меня тогда убила. По-настоящему. Но они меня воскресили. Какие-то кости мне в шею вживили, нервы сшивали… — Он проводит по шее мясистой лапой, как будто ему до сих пор больно.
— Прости меня. Прости меня, пожалуйста.
По пальцам одной руки можно пересчитать, сколько раз в жизни я произнесла эти слова. Трижды из них — за последние пять минут.
— Ты и сам старался меня кокнуть.
Он согласно кивает:
— Старался. Я тебя ненавидел, — говорит он спокойно. — Папаша чего только тебе ни давал. И любил тебя очень… А на меня, на сына, ему плевать было с высокого дерева. Я для него ничего не значил. Ты была всегда такой сильной, смелой, красивой. Само совершенство. И за это я тебя ненавидел. И хотел, чтобы ты умерла. А он этим пользовался. Я ему как инструмент был нужен. Чтобы тебя тестировать.
Я потрясена. Ари говорит обо всем этом как бы между делом. А ведь это история его жизни.
— Не надо так… Он тобой гордился, — я вызываю в памяти давно прошедшие времена. — Пока еще Джеб не украл меня и всю стаю из Школы, он всегда любил, когда ты за ним по лаборатории шлепал.
— А ты меня никогда не замечала, — говорит Ари, водя пальцем по нарисованной мной букве «И».
— Не говори глупостей, конечно, замечала, — мне и самой нелегко вспоминать то время. — Ты был славный маленький пацаненок. И мне было завидно, что ты сын Джеба. Ты был с ним связан. А я, я была совсем одна. Без всяких связей, без всяких привязанностей. Мне так хотелось быть совершенной, только бы его любовь заслужить.
Все это правда. Но, хотя я всегда в глубине души ее знала, только сейчас, впервые высказанная и впервые облеченная в слова, она ударила меня, как молния.
Ари смотрит на меня с удивлением.
— Я знала, что я не нормальная, что у меня крылья. Я жила в собачьей конуре. А ты был обыкновенный свободный ребенок. И настоящий сын Джеба. И я все время думала, если я буду сильной, если буду делать все, что он мне говорит, если я во всем буду самой-самой лучшей, может, Джеб меня тоже полюбит. — Смотрю вниз на свои покрытые пылью и грязью ботинки. Продолжать мне мешает застрявший в горле комок. — Я так была счастлива, когда он украл нас из лаборатории. Я не знала, сколько это все продлится. Думала, что недолго. Мне было страшно. Но я была счастлива, что умру на свободе, а не в собачьей конуре. А потом нас никто не нашел, и жизнь наладилась. И Джеб о нас заботился, учил выживать и просто учил. Все было почти что как у людей. И знаешь что, Ари, я так была счастлива, что обо всем забыла, и о тебе тоже. Забыла про маленького мальчика, оставшегося в прошлой жизни. Наверно, я думала, что ты с мамой остался, или что-нибудь в этом роде.
Ари кивнул, по горлу у него пробежала судорога, и он сказал:
— У меня нет мамы.
— А вот у меня, как видишь, есть. — На сей раз мне даже удалось пошутить на больную тему. Ари заулыбался.
— Я понимаю, — тихо шепчет он. — Ты была такой же ребенок, как я. И ты ни в чем не виновата. Ни ты, ни я — мы оба не виноваты, что все так по-дурацки у нас получилось.
Я намертво сжимаю зубы. Только бы слезы не оставили жалостных следов на моем, без сомнения, грязном лице.
— Я однажды видела по телику фильм, Шекспира что ли, не помню. Так там было сказано: «Тот, кто сегодня в битву со мной идет, мой брат».
[17]
Или что-то в этом роде. Вот и получается, мы теперь с тобой вместе сражаемся, на одной стороне…
Ари снова улыбнулся и понимающе кивнул. Мы обнялись. Потому что кто же обойдется без объятий в такой чувствительный момент.
97
Вскоре после сцены наших с Ари чувствительных признаний к нам в каземат заявились несколько флайбоев, чтобы перетащить нас в следующее «хорошенькое местечко».
— Красота! — радостно восклицаю я, всем видом излучая искренность. — Я без ума от преображений в волшебном замке всемогущего ИТАКСА.
Видишь ли, дорогой читатель, с сарказмом всего одна беда — он совершенно не присущ роботам. Таким, например, как флайбои. У меня только одна надежда, что у них где-нибудь встроены диктофоны. Так что все сказанное в их присутствии потом будет прослушано моей мамашей-убийцей-маньячкой.
Доставив нас к месту назначения, флайбои развернулись на сто восемьдесят градусов, включили моторы на полные обороты и улетели. Никакого у них чувства юмора.
Надж, Ангел, Тотал, Ари и я обозреваем перемену декораций.
— Посмотрим-посмотрим, — говорю я. — Значит, так, высокие стены — это раз. Безжизненная щебенка на земле — это два. Мутанты, марширующие строем, — три. Мммм. Не знаю, как вам, но мне кажется, что это похоже на тюремный двор. Какие еще будут мнения?
— Тюремный двор прекрасно определяет обстановочку, — соглашается Тотал и трусит к стене поднять на нее лапу.
— А по-моему, тюремный двор — это мягко сказано, — возражает Надж. — Я бы определила это местечко как равнину отчаяния и полного высасывания жизненных соков.
Смотрю на нее с глубоким восхищением:
— Здорово сказано! Где ты, Надж, здесь толковый словарь отыскала?
Надж довольно краснеет.
— Смотрите, смотрите! — толкает нас Ангел. — Вон я иду.
На расстоянии двадцати ярдов от нас волочит ноги ее клон. Двойник больше похож на Ангела, чем сама Ангел. Здесь, на территории бывших конюшен (или, по крайней мере, мне кажется, что это бывшие конюшни), собрали больше двухсот мутантов. Все молчат и только, как слепые лошади, ходят по кругу, шаркая ботинками по пыльному гравию. Это, похоже, дневная порция «упражнений на свежем воздухе». Все они так напоминают мне стадо послушных, покорных овец, что хочется подбежать, заорать на них и посмотреть, разбегутся они с блеянием или нет.
— А меня вы видите? — Надж, вытянув шею, всматривается в толпу.
— До сих пор не могу поверить, что у меня нет клона, — горько вздыхает вернувшийся Тотал.
— Это потому что ты неповторим.
Но он отказывается принять мое обнадеживающее объяснение:
