— Госпожа Жорж поднялась в комнату мадемуазель Марии, потому что, проводив господина кюре, мадемуазель почувствовала себя нехорошо и легла пораньше, — объяснила Клодина, та самая крепко сбитая крестьянка, которая проводила Певунью от дома священника и тем самым разрушила зловещие замыслы Сычихи.
— Надеюсь, наша добрая мадемуазель Мария не занемогла? — с надеждой и беспокойством спросил старый крестьянин.
— Нет, нет, слава тебе господи, дядюшка Шатлэн! Госпожа Жорж сказала, что это пустяки, — ответила Клодина. — Иначе госпожа Жорж послала бы в Париж за господином Давидом, тем самым черным доктором, который уже лечил мадемуазель, когда она в самом деле болела... И все равно не могу я понять: доктор — и вдруг чернокожий! Если бы я захворала, я бы ему ни за что не доверилась. Другое дело белый врач, пожалуйста... он все-таки христианин.
— Разве доктор Давид не вылечил мадемуазель Марию, которая первое время угасала на глазах?
— Да, дядюшка Шатлэн, вылечил.
— Так в чем же дело?
— Да, дядюшка Шатлэн, но подумайте сами, черный доктор, совсем черный...
— Послушай, дочка, какой масти корова Мюзетта?
— Она белая, дядюшка Шатлэн, белая, как лебедушка, и к тому же такая дойная, что за нее можно не краснеть.
— А твоя корова Розетта?
— Черная, как ворон, и тоже дает вдоволь молока: надо ко всем быть справедливой.
— А молоко твоей черной коровы, какого оно цвета?
— Ну конечно, белое, дядюшка Шатлэн, это же понятно, белое как снег.
— Такое же белое, как у Мюзетты?
— Да, дядюшка Шатлэн.
— Хотя сама Розетта совсем черная?
— Да, хотя Розетта черная... Но при чем здесь молоко? Коровы могут быть какие угодно: черные, рыжие или белые...
— Значит, разницы никакой?
— Совсем никакой, дядюшка Шатлэн.
— Так вот скажи мне, дочка, почему черный доктор должен быть хуже белого?
— Право, не знаю, дядюшка Шатлэн. Наверное, из-за цвета кожи, — ответила молодая крестьянка в глубоком смущении. — Но если уж черная Розетта дает такое же хорошее молоко, как белая Мюзетта, значит, дело не в масти.
Эти физиогномические рассуждения Клодины о различиях белой расы и черной были прерваны возвращением Жана-Ре-не, который дул себе на озябшие пальцы с такой же силой, как перед этим дул на горячий суп.
— У, какой холодище! Какая холодная ночь!.. Морозит так, что земля трескается, — проговорил он, входя. — В такую ночь лучше быть в доме, чем на дворе. Ну и холодище!
— Когда заморозки начинаются с восточным ветром, холода будут долгие и жестокие, ты должен это знать, мой мальчик. Но кто там звонил? — спросил старейшина работников.
— Несчастный слепой и мальчишка, который его водит, дядюшка Шатлэн.
Глава V.
ГОСТЕПРИИМСТВО
Чего он хочет, этот слепой? — спросил дядюшка Шатлэн Жана-Рене.
— Этот бедный человек и его сын хотели срезать путь по дороге в Лувр и заблудились в полях. А поскольку холод собачий и ночь хоть глаз выколи, потому что небо затягивает тучами, слепой и его сын просятся переночевать на ферме где-нибудь в уголке хлева.
— Госпожа Жорж так добра, что никогда не отказывает в гостеприимстве несчастным. Она, конечно, согласится пустить на ночлег этих бедняг... но надо ее предупредить. Сходи к ней, Клодина!
Клодина исчезла.
— Где он сейчас, этот добрый человек? — спросил дядюшка Шатлэн.
— Ждет в маленьком амбаре.
— Зачем же ты запер их в амбаре?
— Если бы он остался на дворе, собаки разорвали бы его на куски вместе с его мальчонкой. Да, дядюшка Шатлэн, напрасно я кричал и кричал: «Тихо, Медор! Ко мне, Турок!.. Назад, Султан!» Никогда еще я их не видел в такой ярости. А ведь у нас на ферме их не учили рвать бедняков, как в других местах...
— Ей-богу, мы сегодня не зря выделили кусок хлеба и глоток вина для бедняка... Потеснитесь немножко... Вот так! Поставим еще два прибора, для слепого и его сына, потому что госпожа Жорж наверняка позволит им переночевать у нас.
— И все же непонятно, почему собаки так разъярились, — проговорил Жан-Рене. — Особенно Турок, которого Клодина взяла с собой, когда ходила в дом священника... Он словно взбесился!.. А когда я его гладил, чтобы успокоить, шерсть на его спине стояла дыбом, как иглы у ежа. Что вы на это скажете, дядюшка Шатлэн? Вы ведь все знаете...
— Скажу тебе, сынок, что, хоть я знаю много, животные знают больше нас... Помнишь, ураган этой осенью превратил нашу маленькую речку в настоящий поток? Ночь была непроглядная, а я как раз возвращался с поля с моими рабочими лошадьми. Ехал я на старом рыже-саврасом жеребце, но черт меня побери, если я знал, где нам перебраться через реку вброд' Темно было, как в печи! Так вот, опустил я повод на шею старого саврасого, и он сам отыскал брод, которого в такой тьме не нашел бы ни один человек... Но кто его этому научил?
— Да, дядюшка Шатлэн, кто научил старого саврасого?
— Тот же, кто научил ласточек лепить гнезда под карнизами, а трясогузок вить гнезда в камышах, мой мальчик... Так что там? — обратился старый пророк к Клодине, которая появилась, неся под каждой рукой по паре белоснежных одеял, — сразу наполнивших кухню свежим запахом шалфея и вербены. — Госпожа Жорж велела накормить несчастного слепого и его сына ужином и оставить переночевать, не правда ли?
— Вот одеяла, мне велено постелить им в маленькой комнате в конце коридора, — ответила Клодина.
— Так пойди же за ними, Жан-Рене!.. А ты, дочка, пододвинь два стула к огню, пусть согреются, прежде чем сесть за стол, потому что холод этой ночью жестокий.
Снова послышался яростный лай собак и голос Жана-Рене который пытался их успокоить. Дверь в кухню внезапно распахнулась, Грамотей вместе с Хромулей вошли так поспешно, словно спасались от погони.
— Придержите ваших собак! — злобно закричал Грамотей. — Они чуть нас не искусали.
— Они оторвали у меня кусок блузы, — добавил Хромуля, все еще бледный от страха.
— Простите, добрый человек, — сказал Жан-Рене, закрывая дверь. — Но я никогда не видел наших собак в такой ярости... Наверное, это холод их так обозлил, вот они и готовы покусать кого угодно, чтобы согреться... Глупые животные!
— Эй, и этот туда же! — воскликнул крестьянин, удерживая старого Лисандра, который с грозным рычанием пытался броситься на чужаков. Он услышал, как другие собаки заходятся от злости, и последовал их примеру. — А ну, ложись на место, старый разбойник, ложись, говорят тебе!
Дядюшка Шатлэн сопроводил свои слова добрым пинком, и Лисандр, все еще ворча, вернулся в свой любимый уголок возле очага.
Грамотей и Хромуля стояли у дверей, не решаясь сделать и шага.
