— С радостью и благодарностью принимаю ваше предложение участвовать в этом таинственном союзе, — весело ответила Клеманс. — А для начала нашего романа я завтра вернусь к тем беднягам — этим утром не смогла, к несчастью, принести ничего, кроме слов утешения, потому что какой-то хромой мальчишка воспользовался моим страхом и спешкой и выхватил у меня кошелек, который вы мне передали. Ах, монсеньор, — продолжала Клеманс, и лицо ее утратило минутное выражение робкой веселости. — Если бы вы знали, какая там нищета! Какая ужасная картина! Нет, я даже не думала, что на свете могут быть такие обездоленные... А я еще жалуюсь... Я еще сетую на свою судьбу!..
Родольф был глубоко растроган словами г-жи д'Арвиль, которая на миг забыла о своей судьбе, доказывая тем свое благородство, и, не желая этого показывать, весело подхватил:
— Если позволите, я исключу Морелей из нашего сообщества. Я сам займусь этими бедняками. А главное, обещайте мне больше не приходить в этот мрачный дом... потому что я там живу.
— Вы, монсеньор? Это шутка!
— Я вполне серьезно. Комната, правда, скромная, за двести франков в год, и еще шесть франков за уборку, щедрая добавка консьержке, той самой отвратительной старухе Пипле, с которой вы познакомились. Прибавьте к этому, что соседка моя — одна из самых прелестных гризеток- квартала Тампль, мадемуазель Хохотушка, и согласитесь, что для счетовода, который получает сто восемьдесят франков, — а меня там держат за счетовода, — жилье у меня вполне пристойное.
— Ваше неожиданное появление в этом... роковом для меня доме доказывает, что вы говорите правду, монсеньор. Видимо, какой-то великодушный замысел заставил вас там поселиться. Но какое доброе дело предназначили вы для меня? Какую роль я должна сыграть?
— Роль ангела-утешителя и, простите мне эти грубые слова, роль демона изворотливости и хитрости, ибо есть такие болезненные и тайные раны, которые может излечить лишь нежная рука женщины. На свете немало обездоленных, таких гордых, затаенных и скрытных, что нужна редкостная проницательность, чтобы их обнаружить, и неотразимое обаяние, чтобы завоевать их доверие.
— И когда я смогу проявить эту проницательность и обаяние, которыми вы меня наделяете? — нетерпеливо спросила г-жа д'Арвиль.
— Скоро, надеюсь, вы сможете одержать достойную вас победу. Но для этого вам придется проявить самую изощренную хитрость и лицемерие.
— Когда же вы посвятите меня в эту тайну, монсеньор?
— Давайте подумаем... Сегодня наше первое свидание... Вы окажете мне честь принять меня через четыре дня?
— Так долго? — наивно воскликнула Клеманс.
— А тайна? И еще условности! Посудите сами, если кто-то заподозрит, что мы сообщники, нас будут опасаться. Но, возможно, я вам напишу. Кто эта пожилая женщина, которая принесла мне сегодня вечером вашу записку?
— Бывшая горничная моей матери, сама преданность и неподкупность.
— Значит, я буду ей отдавать мои письма к вам. Если захотите мне ответить, пишите по адресу: господину Родольфу, улица Плюме. Пусть ваша горничная относит ваши письма на почту.
— Я сама могу это делать, монсеньор, когда буду прогуливаться как обычно пешком.
— Вы гуляете пешком и одна?
— Почти каждый день, когда хорошая погода.
— Превосходная привычка, хорошо бы ее усвоить всем женщинам с первых месяцев замужества. Всегда может пригодиться при любых обстоятельствах. Это, так сказать, прецедент, как выражаются наши юристы. Потом эти обычные прогулки не будут вызывать опасных подозрений. Если бы я был женщиной, — а, между нами говоря, боюсь, что я был бы женщиной одновременно очень милосердной, щедрой и очень легкомысленной, — назавтра же после свадьбы я бы самым невинным образом начал совершать компрометирующие поступки... Я бы простодушно напустил на себя таинственный вид, опять же чтобы создать прецедент, о котором я говорил, чтобы однажды спокойно отправиться по благотворительным делам... или к своему любовнику.
— Но это же кошмарное лицемерие, монсеньор! — с улыбкой сказала г-жа д'Арвиль.
— К счастью для вас, вам не дано понять всего смиренномудрия подобных предосторожностей.
Мадам д'Арвиль перестала улыбаться, покраснела, опустила глаза и печально сказала:
— Вы не великодушны, монсеньор.
Сначала Родольф поглядел на маркизу с удивлением, затем продолжал:
— Я вас понимаю. Однако давайте раз и навсегда определим ваше отношение к Шарлю Роберу. Однажды одна из ваших знакомых показывает вам жалкого попрошайку из тех, кто молитвенно закатывает глаза и печально играет на кларнете, чтобы разжалобить прохожих. «Это бедный, но добрый человек, — говорит вам ваша знакомая. — У него семеро детей, а жена слепая, глухая и немая и т. д. и т. п.». — «Ах, несчастный!» — восклицаете вы и подаете нищему щедрую милостыню. С тех пор этот нищий, завидев вас издали, умоляюще возводит глаза, а его кларнет издает самые жалостливые звуки, и каждый раз ваша милостыня попадает в кошель. Однажды ваша коварная подруга особенно растрогала вас рассказами о горестях этого бедняка и вы, по доброте своего сердца, решили посетить несчастного в его нищем жилище... Вы приходите, и о ужас! Вместо жалкого нищего с умоляющим взглядом и плаксивым кларнетом перед вами предстает жизнерадостный и нахальный здоровяк, распевающий кабацкие куплеты. И тотчас жалость к нему уступает место презрению, ибо вы приняли за доброго бедняка самого наглого обманщика, ни больше и ни меньше. Не так ли?
Маркиза д'Арвиль не могла удержаться от улыбки, слушая эту забавную притчу.
— Такое объяснение мне кажется весьма приемлемым, монсеньор, — ответила она. — Однако все не так-то просто.
— Однако в конечном счете вы совершили всего лишь благородную и великодушную неосторожность... И у вас довольно средств, чтобы ее исправить, а не сожалеть о ней... Но скажите, смогу я сегодня увидеть д'Арвиля?
— Нет, монсеньор... Утренняя сцена так его взволновала, что он... опять занемог, — ответила маркиза, понижая голос.
— Да? Ах, понимаю, — грустно сказал Родольф. — И все же мужайтесь! Вам не хватает цели в жизни, которая могла бы отвлечь вас от ваших печалей, как вы сами сказали. Искренне надеюсь, что вы найдете эту цель в том будущем, о котором я вам говорил... И тогда ваше сердце утешится и успокоится, и, может быть, в нем не останется места для горечи и презрения к вашему мужу. Вы почувствуете к нему жалость, как к вашей бедной дочери. А что касается этого ангелочка, то теперь, когда я знаю причину болезни, я осмелюсь сказать, что все-таки есть надежда...
— Неужели это возможно, монсеньор? — воскликнула Клеманс, молитвенно, складывая руки.
— Мой врач — человек мало известный, но очень ученый. Он долго пробыл в Америке. Помнится, он мне рассказывал о двух-трех случаях почти чудесного излечения рабов, пораженных этим ужасным недугом.
— Ах, монсеньор, возможно ли?..
