— Знаем мы эти шуточки! — обозлился Маликорн. — Ты хочешь надуть нас? Хочешь смыться?
— О господи, что за люди! — вскричал Морель с болью и негодованием.
— Я не думаю, что он притворяется, — шепнул Бурден своему приятелю. — Сделаем, как он просит, иначе мы никогда отсюда не выберемся. А я постою за дверью: из мансарды нет другого выхода, он от нас все равно не уйдет.
— Ладно, будь по-твоему, но черт бы их всех побрал! Какая дыра! Хуже любой конуры!
И, понизив голос, Маликорн сказал Морелю:
— Договорились, мы будем ждать на пятом этаже. Разыгрывай свой спектакль, только побыстрее!
— Благодарю вас, — сказал Морель.
— Ну что ж, в добрый час! — громко воскликнул Бурден, подмигивая ремесленнику. — Раз уж так вышло и вы обещаете заплатить долг, мы уходим. Вернемся дней через пять или шесть... Но только не подведите нас!
— Да, господа, я уверен, что смогу к тому времени заплатить, — ответил Морель.
И судебные приставы направились к двери. Боясь, что его застигнут, Хромуля скатился по лестнице, прежде чем блюстители закона вышли из мансарды.
— Госпожа Морель, вы меня слышите? — спросила Хохотушка, пытаясь вывести жену гранильщика из мрачного оцепенения. — Вашего мужа оставили в покое, эти два человека ушли.
— Мама, ты слышала? Нашего папу не увели! — подхватил старший из сыновей.
— Морель, послушай меня, возьми один большой бриллиант, никто об этом не узнает, а мы спасемся, — бормотала Мадлен в полубреду. — Нашей маленькой Адель не будет холодно, она не будет такой мертвой...
Воспользовавшись мгновением, когда никто на него не смотрел, Морель осторожно вышел из комнаты.
Судебный пристав ожидал его на маленькой площадке под скошенной крышей. На эту площадку выходила дверь чердака, который был как бы продолжением мансарды Морелей; Пипле хранил там запасы своих кож. Кроме того, — об этом мы уже говорили, — достойный привратник называл чердак своей ложей в театре мелодрам, потому что иногда подглядывал в щель между досками перегородки за горестными сценами в семье Морелей.
Судебный пристав заметил эту чердачную дверь и даже на миг подумал, что его пленник рассчитывает на этот выход, чтобы сбежать или спрятаться.
— Наконец-то! — сказал он, спускаясь на ступеньку и делая знак гранильщику следовать за ним. — Вперед, вшивая рота!
— Еще минуту, прошу вас! — воскликнул Морель.
Он встал на колени, приник к одной из щелей в двери, бросил последний взгляд на свою семью и заплакал горькими слезами.
— Прощайте, мои бедные детки! — шептал он прерывающимся голосом. — Прощай, моя несчастная жена! Прощайте!..
— Может, хватит? Кончишь ты лить из пустого в порожнее? — грубо оборвал его Бурден. — Прав был Маликорн: конура! Поганая конура!
Морель поднялся и уже был готов последовать за приставом, когда на лестнице раздался возглас:
— Отец! Мой отец!
— Луиза! — вскрикнул Морель, поднимая руки к небесам. — Значит, я смогу обнять тебя, пока меня не увели!
— Господи, слава тебе, я поспела вовремя!
Голос девушки приближался, и слышно было, как она торопливо взбегает по лестнице.
— Не волнуйся, моя девочка, — присоединился к ней снизу второй голос, язвительный и прерывистый от одышки. — Если надо, я подожду их у выхода с моей верной метлой и моим старым другом-супругом! Они отсюда не выйдут, пока ты с ними не поговоришь, с этими рожами!
Без сомнения, вы уже узнали голос г-жи Пипле, которая, не столь скорая на ногу, все же старалась не отставать от Луизы.
Через несколько секунд девушка бросилась в объятия своего отца.
— Это ты, Луиза! Добрая моя Луиза! — плача, говорил Морель. — Но как ты бледна! Господи, что с тобой?
— Ничего, ничего, — отвечала Луиза, запыхавшись. — Я так бежала... Вот деньги...
— Как?
— Ты свободен.
— Значит, ты знала?
— Да, да... Возьмите, тут все деньги, — сказала девушка, протягивая Маликорну завернутый в бумагу столбик золотых монет.
— Но откуда эти деньги, Луиза?
— Не волнуйся... Ты сейчас все узнаешь... Пойдем, успокоим мать!
— Нет, только не сейчас! — воскликнул Морель, преграждая ей путь к двери. Он подумал о том, что Луиза не знает о смерти своей младшей сестры. — Подожди, я должен поговорить с тобой! Но откуда деньги?
— Погодите-ка! — прервал его Маликорн. Он пересчитал золотые и упрятал себе в карман. — Тут всего шестьдесят пять луидоров, значит, тысяча триста франков. А больше у тебя ничего нет, милашка?
— Но ты ведь должен только тысячу триста франков! — воскликнула ошеломленная Луиза, обращаясь к отцу.
— Да, — ответил Морель.
— Минуточку! — снова прервал его пристав. — Вексель на тысячу триста франков он оплатил, прекрасно. А судебные расходы? Если даже без ареста, их набежало уже на тысячу сто сорок франков.
— Боже мой! — воскликнула Луиза. — Я думала — тысяча триста франков, и все. Но мы заплатим потом, чуть позднее... Мы вам дали такой большей задаток, не правда ли?
— Позднее? Прекрасно! Принесите деньги в тюремную канцелярию, и мы тотчас отпустим вашего папеньку. А сейчас пошли!
— Вы хотите его увести?
— И немедля. За все надо платить. Когда рассчитается, его выпустят. Вперед, Бурден!
— Сжальтесь, сжальтесь! — закричала Луиза.
— О господи, как она верещит! Опять сопли и вопли! Тут и на морозе вспотеешь, право слово! — грубо закричал пристав и надвинулся на Мореля. — Если сам не пойдешь, я тебя схвачу за ворот и спущу по лестнице. Мне это, наконец, надоело!
— О, мой бедный отец! А я — то думала, что спасу тебя! — удрученно проговорила Луиза.
— Нет, нет, господь несправедлив! — отчаянно закричал гранильщик и в гневе затопал ногами.
— Вы не правы, господь справедлив, он всегда заботится о честных людях, которые страждут, — возразил ему добрый и звучный голос.
И в то же мгновение Родольф вышел на лестничную площадку из чердака, где он прятался и незримо для всех наблюдал за трагическими сценами, которые мы описали.
Он был бледен и глубоко взволнован.
Вынув из кармана маленькую пачку банковских билетов, Родольф отсчитал три ассигнации, вручил их Маликорну и сказал:
— Здесь две с половиной тысячи франков. Верните девушке золотые, которые она вам дала.
Изумляясь все более и более, пристав нерешительно взял ассигнации, повертел их и так и сяк, посмотрел на свет и сунул наконец в карман. Но, по мере того как рассеивалось его удивление и проходил внезапный страх, к нему возвращалась его грубость. Он нагло уставился на Родольфа и сказал:
