Этот господин рассматривает данное дело с точки зрения высокой морали, — добродушно скажет какой-нибудь разбогатевший шляпник или старый ростовщик из числа присяжных. — Он сделал то, что и мы бы с вами сделали на его месте, черт побери! Посмотрите, какая она хорошенькая, эта блондиночка, хотя и бледненькая... Этот молодец, как говорится, «кружит головы блондинкам и брюнеткам». Ну и что? Закон не запрещает. А что до этой несчастной, то в конечном счете она сама во всем виновата. Почему она ему не сопротивлялась? Не пришлось бы тогда совершать такого преступления, ужасного преступления, постыдного, позорного для всех, для всего нашего общества». И этот разбогатевший шляпник или старый ростовщик будут правы, абсолютно правы.
В чем можно упрекнуть ловкого соблазнителя? Разве он был прямым или косвенным участником преступления, разве он несет за него моральную или материальную ответственность? Ведь он ничего не сделал! Счастливый пройдоха только совратил красивую девушку, а потом ее бросил, в чем сам признался. Ну и что? Есть такой закон, который это запрещает?
И все наше общество в таких случаях уподобляется папаше из какой-то полупохабной сказочки, который кричит:
«Берегите ваших кур, соседи! Мой петух вылетел из курятника! Я умываю руки...»
Но если какой-нибудь бедолага, из нужды или по глупости, не зная законов, которые не может прочитать, в простоте душевной купит краденую тряпку, он получит двадцать лет каторги как скупщик краденого, точно так же, как вор, — двадцать лет каторги.
И в этом есть железная логика.
Без скупщиков краденого не было бы и воров.
Без воров не было бы скупщиков краденого.
Нет, хватит шалости! Поменьше милосердия! Не разбирая, кто стал жертвой и кто был палачом!
Пусть даже самая малая причастность к преступлению будет наказана самой страшной карой!
Подумаем... В этой суровой и благодатной мысли есть высокая мораль.
Преклонимся перед обществом, которое провозгласило такие законы... Однако вспомним, что это общество, неумолимое по отношению к соучастию в малейших преступлениях против собственности, устроено таким образом, что если наивный и неискушенный человек попытается доказать, что бесчестный соблазнитель пусть не материально, но хотя бы морально отвечает за позор покинутой им девушки, его просто поднимут на смех.
А если этот простак попробует возразить, что без отца... не было бы и младенца, то же самое общество завопит, что он зверь, негодяй и сумасшедший.
И будет право, опять же право, ибо в конечном счете этот господинчик, который мог бы наговорить присяжным такие красивые слова, сможет потом преспокойно пойти полюбоваться, как его любовнице отрубят голову за страшное преступление — детоубийство, преступление, в котором он был сообщником, а лучше скажем: главным преступником, потому что безжалостно бросил несчастную мать.
Эта очаровательная снисходительность нашего общества к его мужской половине, к легкомысленным шалостям наших мужчин под защитой маленького божка Амура, разве не доказывают, что настоящие французы преклоняются перед грациями и по-прежнему остаются самыми галантными мужчинами в мире?
Глава XIII.
ЖАК ФЕРРАН
В то время, когда происходили эти события, в конце Пешеходной улицы стояла длинная растрескавшаяся стена, по гребню которой в известку были вставлены осколки бутылок. Эта стена ограждала сад нотариуса Жака Феррана и примыкала к главному зданию, выходившему на улицу. В нем было всего два этажа и чердак.
Две большие таблички из позолоченной меди с именем нотариуса были прибиты к створкам входной двери, такой старой и ветхой, что первоначальный цвет ее уже невозможно было различить под слоем грязи.
За дверью был крытый переход; справа — каморка наполовину глухого швейцара, который принадлежал к цеху портных примерно так же, как Пипле — к цеху сапожников, слева — бывшая конюшня, служившая ему кладовкой, прачечной, дровяником и крольчатником; недавно овдовевший швейцар с горя начал разводить в колоде, где когда-то лошади хрупали овес, этих милых домашних зверьков.
Рядом с его каморкой открывался вход на узкую извилистую и темную лестницу, которая вела к конторе, как подсказывала клиентам намалеванная черной краской рука, указательный палец которой утыкался в написанные на стене такой же черной краской слова: «Контора на втором этаже».
По одну сторону широкого мощеного двора, заросшего травой, стояли заброшенные службы, по другую — ограда из ржавых железных прутьев отделяла сад, в глубине которого, во флигеле, жил сам нотариус.
Пологая лестница из восьми-десяти истертых каменных плит, расшатанных, поросших мхом и позеленевших от времени, вела к этому квадратному флигелю, состоявшему из кухни и других подвальных помещений, первого и второго этажа и мансарды, где жила Луиза.
Этот флигель выглядел таким же запущенным, как все остальное, на стенах были глубокие трещины, рамы и ставни, когда-то выкрашенные в серый цвет, с годами сделались почти черными; шесть решетчатых окон второго этажа, выходивших на двор, были без занавесок. Какая-то жирная тусклая ржавчина покрывала стекла; лишь на первом этаже сквозь более прозрачные окна можно было разглядеть бумажные желтые занавески с красными розетками.
Четыре окна выходили в сад, но два из них были замурованы.
Этот сад, захваченный сорняками, казался совсем заброшенным. В нем не было ни цветочных грядок, ни клумб, — только дикая поросль и несколько больших кустов акации и бузины, газон, покрытый мхом, выгоревший от солнца, тропинки, заросшие терном; где-то в глубине — наполовину вросшая в землю теплица; а вокруг — высокие серые стены соседних домов с редкими отдушинами, зарешеченными, как тюремные окна. Так печально выглядели сад и жилище нотариуса.
Однако Жак Ферран придавал этой видимости, вернее реальности, большое значение.
Обычно простакам такое небрежение в сочетании с достатком кажется безразличием ко всему мирскому, и даже грязь они объясняют скромностью и воздержанием.
Сравнивая кричащую роскошь некоторых нотариусов или сказочные наряды их жен с печальным, старым домом Жака Феррана, презирающего всякие модные причуды, элегантность и показное богатство, люди невольно проникались уважением или даже слепым доверием к этому человеку, который мог сказать, несмотря на свою многочисленную клиентуру и немалые доходы, — слухом земля полнится! — мог бы громко сказать, как большинство его собратьев: «Мой выезд (так это говорится), мой раут, моя ложа в Опере», и так далее и тому подобное, но вместо этого жил в скромности и скучно. А потому всякие вклады, вексели, нотариальные поручения и прочие денежные операции, требующие безупречной честности и доверия, сыпались на Жака Феррана как манна небесная.
Он жил, довольствуясь малым, и это было в его вкусе... Нотариус презирал большой свет, празднества, дорогие удовольствия. Если бы это было не так, он без колебаний отказался бы от своих дорогих сердцу привычек и зажил бы вовсю, как ему и полагалось.
