— Мое бедное дитя, — ответил Родольф с улыбкой, в которой сквозила глубокая печаль и невыразимая доброта, — хотя я еще молод, но уже испытал много горя; этим и объясняется мое сострадание ко всем обездоленным, Лилия-Мария, или, лучше сказать, Мария. Да, пусть отныне ваше имя будет Мария, нежное и красивое, как вы сами. Ступайте теперь с госпожой Жорж, до моего отъезда мы еще поговорим с вами, и я покину вас очень счастливый... при мысли, что вы счастливы.
Лилия-Мария ничего не ответила, она преклонила колена, взяла руку Родольфа и, прежде нежели он успел ей помешать, почтительно поднесла ее к губам движением, исполненным изящества и скромности.
После чего она последовала за госпожой Жорж, которая смотрела на нее с глубоким сочувствием.
Глава XIII.
МЭРФ И РОДОЛЬФ
Родольф вышел во двор фермы, где он встретился с мужчиной высокого роста, который накануне, переодетый угольщиком, зашел предупредить его о прибытии Тома и Сары. Мэрфу, так звали этого человека, было лет пятьдесят; седина посеребрила остатки его некогда рыжеватых волос, которые кудрявились по бокам почти голого черепа; полное розовое лицо было чисто выбрито, за исключением очень коротких рыжих бакенбард, которые, прикрывая уши, заканчивались полумесяцем на пухлых щеках. Несмотря на почтенный возраст и полноту, Мэрф был подвижен и крепок. Его физиономия, на первый взгляд флегматичная, говорила о характере одновременно доброжелательном и решительном. Он носил длинный черный сюртук с широкими фалдами, обширный жилет и белый галстук; зеленовато-серые штаны были из той же ткани, что и гетры на перламутровых пуговицах, не вполне доходившие до подвязок и позволявшие видеть дорожные чулки из некрашеной шерсти.
Одеждой и осанкой Мэрф являл законченный тип помещика-дворянина, как говорят англичане. Поспешим добавить, что он был англичанином и дворянином (эсквайром), но не фермером. В ту минуту, когда Родольф вошел во двор, Мэрф клал в специальное отделение небольшого дорожного экипажа пару только что вычищенных пистолетов.
— Зачем, к черту, ты взял эти пистолеты?
— Это касается только меня, монсеньор, — сказал Мэрф, спрыгивая с подножки. — Вы занимаетесь своими делами, а я — своими.
— На какое время ты заказал лошадей?
— Как вы приказали, они будут здесь с наступлением темноты.
— Ты приехал утром?
— В восемь часов. У госпожи Жорж было достаточно времени, чтобы все подготовить.
— Ты не в духе... Ты недоволен мной?
— Более чем недоволен... Гораздо более. Не сегодня завтра... Словом, вам грозит опасность... Дело идет о вашей жизни...
— Тебе не пристало так говорить! Дай тебе волю, ты один взял бы на себя весь риск и...
— Право, если бы вы делали добро, не рискуя жизнью, я не узрел бы в этом большой беды.
— Зато я не испытал бы столь большого удовольствия, дорогой Мэрф.
— Такой человек, как вы, и посещаете низкопробные таверны! — проговорил Мэрф, пожимая плечами.
— О, как это похоже на всех ваших Джонов Булей с их преклонением перед аристократией, воображающих, будто вельможи — люди иной породы, чем вы, несчастные бараны, гордящиеся своими мясниками!!!
— Будь вы англичанином, монсеньор, вы бы поняли это люди чтят тех, кто им оказывает честь. Впрочем, кем бы я ни был, турком, — китайцем или американцем, я все равно сказал бы, что вы напрасно рискуете жизнью таким образом. Вчера вечером, в гнусной улочке Сите, куда мы отправились с вами на поиски этого Краснорукого (чтоб ему пусто было), только опасение прогневить вас непослушанием помешало мне прийти вам на помощь в вашей драке с разбойником, которого вы нашли в этом вертепе.
— Иначе говоря, господин Мэрф, вы сомневаетесь в моей силе, в моем мужестве?
— К несчастью, вы много раз доказывали мне и силу свою, и мужество. Благодарение богу, Крабб и Рамсгейта научил вас боксу; парижанин Лакур показал вам, как надо пользоваться шпагой, скрытой в трости, наносить удары ногами и шутки ради обучил вас арго; знаменитый Бертран преподал вам фехтование, и в ваших поединках с мастерами этого дела вы нередко были победителем. Из пистолета вы убиваете ласточку на лету; у вас стальные мускулы; несмотря на изящество и стройность, вы с такой же легкостью победили бы меня, с какой скаковая лошадь победила бы ломовую... Это правда...
Родольф не без удовольствия выслушал этот перечень своих гладиаторских качеств.
— Так чего же ты боишься? — спросил он с улыбкой.
— Я утверждаю, что вам не пристало вступать в драку с первым попавшимся мужланом. Я говорю это не из-за того, что считаю неприличным для некоего почтенного дворянина, моего знакомца, мазать себе лицо углем и походить в таком виде на черта... Несмотря на мою седину, дородность и степенность, я переоделся бы канатным плясуном, лишь бы сослужить вам службу, но от своих слов я не откажусь.
— О, я прекрасно знаю это, дорогой Мэрф. Когда какая-нибудь мысль засядет в твоей упрямой башке, когда преданность внедрится в твое стойкое и отважное сердце, самому дьяволу не вырвать их у тебя ни когтями, ни зубами.
— Вы льстите мне, монсеньор, вы замышляете какое-нибудь...
— Говори, не стесняйся.
— Какое-нибудь безрассудство, монсеньор.
— Мой бедный Мэрф, ты плохо выбрал время, чтобы читать мне нотации.
— Почему?
— Я переживаю как раз одну из редких минут счастья, гордости... Я приехал сюда...
— В местность, где вы сделали столько добра?
— Здесь я спасаюсь от твоих проповедей, это мое прибежище.
— Если так, то где же еще, черт возьми, я смогу вас пожурить, монсеньор?
— По всему видно, Мэрф, что ты хочешь помешать моему новому безрассудству.
— Есть безрассудство и безрассудство, монсеньор, к некоторым из них я отношусь снисходительно.
— Например, к мотовству?
— Да, что ни говори, а имея миллиона два годового дохода...
— И вместе с тем, иной раз мне не хватает денег, мой бедный друг.
— Кому вы это говорите, монсеньор?
— И все же бывают радости, трепетные, чистые, глубокие, которые вдобавок недорого стоят! Какое чувство можно сравнить с тем, что я испытал, когда эта обездоленная девушка, увидев себя здесь, где ничто не грозит ей, в порыве благодарности поцеловала мне руку? Это еще не все; мое счастье не кончится на этом: завтра, послезавтра и еще долгие дни я буду с наслаждением думать о том, что чувствует эта бедная девочка, просыпаясь утром в своем спокойном убежище, под одной крышей с такой превосходной женщиной, как госпожа Жорж, которая нежно полюбит ее, ибо несчастье сближает людей.
— О, что касается госпожи Жорж, никогда еще ваши добрые дела не находили лучшего применения. Благородная, мужественная женщина!.. Ангел, сущий ангел по своей редкой добродетели! Меня нелегко растрогать, но несчастья госложи Жорж растрогали меня... Зато ваша новая протеже... Впрочем, не будем говорить об этом, монсеньор.
