— Ты сказал: Жермен? Фамилия этого молодого человека Жермен?
— Да... а вы что, его знаете? Выходит, он из нашего мира? Ну тогда, несмотря на дурацкий вид...
— Знать-то я его знаю... но если он тот Жермен, о котором мне рассказывали, то за ним кое-что числится...
— Что именно
— Тот Жермен чуть было не угодил в западню, которую не так давно ему расставили Волосатый и колченогий верзила.
— А почему это?
— Этого я не знаю. Они говорили, что где-то в провинции Жермен этот продал
[126]
кого-то из их шайки.
— Я так и думал... Конечно — доносчик. Ну что ж! Его отделают как надо, этого легавого! Я шепну пару слов своим дружкам... Это их раззадорит. А что, колченогий верзила все еще нагоняет страху на ваших жильцов?
— Слава богу, я наконец-то избавился от этого проходимца! Ждите его к вам не сегодня, так завтра.
— Вот здорово! Тогда уж мы похохочем и повеселимся вволю! Уж этот не станет воротить нос!
— Да, уж весело будет, коли он встретит тут Жермена... Будь уверен, этому молодчику достанется на орехи... если он — тот самый...
— А почему зацапали колченогого верзилу?
— Он подбил на кражу одного арестанта, который только-только вышел на волю и хотел заняться честным трудом. Как бы не так! Колченогий верзила ловко втравил его в сомнительное дело. Он испорчен до мозга костей, этот прохвост! Я уверен, что это он взломал чемодан двух женщин, что живут у меня в комнатенке на пятом этаже.
— Каких женщин? Ах да!.. Вспомнил: это мать и дочь... и дочка вас сильно распалила, старый разбойник! Вы все твердили, до чего она хороша.
— Они уже больше никого распалять не будут: в этот час мать, думаю, уже померла, а дочь еле дышит. У меня останется двухнедельная плата за жилье — они мне вперед заплатили, но черт меня побери, если я потрачу хотя бы грош на их похороны! У меня и без того большие убытки, уж не говорю о лакомствах, которые ты просишь приносить тебе и твоей семье: сам понимаешь, это сильно помогает моим доходам! Да, везет мне в этом году...
— Ах! Ах! Ах! До чего вы любите жаловаться, папаша Мику! А между тем у вас денег куры не клюют. Ну ладно, я вас больше не задерживаю!
— И то хорошо!
— Вы расскажете мне, что новенького у моей мамаши и Тыквы, когда опять принесете мне провизию?
— Да... уж придется...
— Ах, чуть было не забыл... хорошо, что вы еще не ушли... Купите мне заодно новый картуз из шотландского бархата с помпоном, а то мой совсем износился.
— Тебе еще и картуз понадобился?! Ты что, потешаешься надо мной?
— Нисколько, папаша Мику, мне нужен картуз из шотландского бархата. Это моя давняя мечта.
— Ты, видно, задумал разорить меня?
— Напрасно вы кипятитесь, папаша Мику. Просто скажите: «да» или «нет». Ведь я вас не принуждаю... но хватит...
Немного подумав, скупщик краденого вспомнил, что он во власти Николя Марсиаля, и поспешно встал, опасаясь, что, если его визит затянется, негодяй потребует у него еще чего-нибудь.
— Ладно... получишь свой картуз, — пробурчал он. — Но берегись: если ты не уймешься и еще чего-нибудь запросишь, я тебе ничего не дам. И будь что будет! Ты на этом потеряешь не меньше меня.
— Не беспокойтесь, папаша Мику, я не вымогатель какой и не заставлю вас петь не своим голосом, чтоб вы не сорвали его; это будет досадно: вы так здорово умеете лазаря петь!
Скупщик краденого вышел, с возмущением передернув плечами, а надзиратель велел отвести Николя Марсиаля в его камеру.
В ту самую минуту, когда папаша Мику выходил из приемной залы для свиданий с заключенными, в нее вошла Хохотушка.
Надзиратель, человек лет сорока, был отставной солдат с обветренным и смелым лицом; одет он был в форменную куртку и синие панталоны, на голове у него чуть набекрень сидела фуражка; на воротнике куртки и на ее отворотах были вышиты серебром две звезды.
При виде гризетки он заулыбался, и на его физиономии появилась приветливая и доброжелательная улыбка; ему всегда нравились ласковая забота и трогательная доброта девушки, то, как она встречала Жермена, едва только тот появлялся в приемной для свидания с нею.
Надо сказать, что и Жермен мало походил на других арестантов; его сдержанность, мягкость и постоянная грусть вызывали сочувствие к нему у служащих тюрьмы; впрочем, они остерегались открыто выражать свое сочувствие, опасаясь, что, узнав о нем, его отвратительные сотоварищи по заключению станут еще хуже относиться к Жермену, а ведь они, как мы уже говорили, и так смотрели на него с подозрением и неприязнью.
На улице дождь лил потоками; однако Хохотушка, надев башмаки на деревянной подошве и вооружившись зонтом, мужественно вступила в борьбу и с ветром и с дождем.
— Какая отвратительная погода, милая барышня! — воскликнул надзиратель добродушным тоном. — Не всякий решится выйти из дому в такой ливень!
— Когда всю дорогу думаешь о том, какое удовольствие доставит бедному арестантику твой приход, тогда, сударь, не обращаешь внимания на дурную погоду!
— Мне незачем спрашивать, к кому вы пришли и кого хотите повидать...
— Конечно... А как он поживает, мой милый Жермен?
— Я вам вот что скажу, милая барышня: я много заключенных повидал. Все они грустят поначалу, грустят день, второй, а потом мало-помалу привыкают и ведут себя как все остальные... Больше того, случается, что тот, кто первое время особенно убивался, затем нередко веселится больше других... Но господин Жермен не такой, у него с каждым днем вид все более удрученный.
— Это-то меня сильнее всего огорчает.
— Когда я несу службу во дворе, куда выводят на прогулку заключенных, я краем глаза слежу за ним: и он вечно один... Я уже вам говорил, постарайтесь уговорить его не сторониться уж до такой степени своих сотоварищей по камере... Надо, чтобы он с ними заговаривал, отвечал, когда к нему обращаются, а то ведь кончится тем, что они все его люто возненавидят... Мы-то наблюдаем за порядком во внутренних дворах, когда арестантов выводят на прогулку, но долго ли до беды...
— Ах! Господи боже! Скажите, сударь, ему теперь грозит опасность?
