— Но какое значение это имеет теперь? Ведь преступление раскрыто.
— А благодаря кому? Разве я виноват, что мое письмо оказалось обоюдоострым оружием? Почему ты был так ничтожен, так глуп, что предоставил эту ужасную улику в распоряжение коварной Сесили?
— Замолчи... не произноси это имя! — угрожающе воскликнул Жак Ферран.
— Хорошо... не хочу доводить тебя до припадка... но ты же видишь: если бы можно было рассчитывать лишь на обычное правосудие... наши взаимные предосторожности всецело бы оберегали нас... Но мы во власти того, кто вершит суд по особым законам.
— Я отлично это знаю...
— Он считает, что казнь преступника недостаточно искупает совершенное им зло. Имея веское доказательство, он может нас предать суду. И каков результат? Два трупа, пригодных лишь для удобрения кладбищенских растений.
— О да, принцу нужны слезы, скорбь, муки... этому дьяволу... Но я с ним даже не знаком, я не причинял ему зла. За что он так гневается на меня?
— Он утверждает, что ощущает на себе добро и зло, причиняемое другим людям, которых он наивно называет своими братьями... К тому же он знает тех, которым ты принес зло, наказывает тебя по своим законам.
— Но по какому праву?
— Жак, не будем говорить о правах: он может по сути снести тебе голову... И что же будет? Родителей у тебя нет... Государство конфискует твои сокровища, обогатится за счет тех, кого ты ограбил. А вот если ты отдашь свое добро, чтобы искупить грехи, то... жизнь восторжествует... Гранильщик Морель, отец Луизы, которую ты обесчестил, сможет жить в довольстве с семьей... Мадам де Фермон, сестра Ренвиля, якобы покончившего с собой, получит свои сто тысяч экю; Жермен, которого ты ложно обвинил в воровстве, будет оправдан и получит почетную должность директора банка для бедных. Тебя заставили основать банк, чтобы искупить грехи и возместить ущерб, причиненный тобой обществу. Мы, подлецы, можем друг другу наедине в этом сознаться: честно говоря, тот, кто держит нас в своих когтях, убежден, что общество ничего не обрело бы от твоей смерти... Оно много получит, если оставит тебя в живых.
— Это и вызывает во мне гнев... Но не только это.
— Принц прекрасно все знает... Как он поступит с нами?
Не представляю себе... Он обещал нам жизнь, если мы будем неукоснительно выполнять его повеления... Он сдержит свое слово. Но если сочтет, что мы не всецело искупили совершенные преступления, то сделает так, что наша жизнь станет горше смерти... Ты его еще не знаешь. Он убежден, что должен быть непреклонным, и трудно будет найти более свирепого палача, чем он. Наверное, сам дьявол ему служит, иначе откуда он мог узнать, что я натворил в Нормандии?.. Впрочем... у него в услужении не один дьявол... ибо эта Сесили!.. будь она проклята!
— Прошу, молчи, не произноси ее имя... это имя...
— Да, да, пусть молния поразит ту, которая носит это имя... Она нас погубила. Головы оставались бы на наших плечах, если бы не твоя безумная страсть к этой твари.
Вместо того чтобы вспылить, Жак Ферран пробормотал:
— Ты ее знаешь... эту женщину? Признайся! Ты когда-нибудь ее видел?
— Никогда... Говорят, она красива... Я слышал об этом...
— Красива! — ответил нотариус, пожимая плечами. — Знаешь, — продолжал он, и в голосе его слушалось глубокое отчаяние, — лучше молчи... не говори о том, чего не видел... Не вини меня за то, что я совершил... ты на моем месте сделал бы то же самое.
— Я? Превратить свою жизнь в игрушку для женщины!
— Для такой женщины — да, и я вновь так же поступил бы... если б мог надеяться. А было время, когда я надеялся.
— Черт побери!.. Он все еще околдован, — изумленно произнес Полидори.
— Послушай, — продолжал нотариус тихим голосом, который иногда заглушали приступы безысходного отчаяния. — Слушай... ты ведь знаешь, как я люблю золото? Знаешь, что я совершил, чтобы им овладеть? Я считал деньги, видел, как они удваиваются благодаря моей скупости, терпел всевозможные лишения, но зато чувствовал себя владельцем сокровища... Вот в чем была моя радость, мое блаженство. Да, обладать, но не для того, чтобы тратить, не для того, чтобы наслаждаться, а для того, чтобы накоплять, — в этом была моя жизнь... Если бы мне сказали месяц тому назад: выбирай между своим состоянием и жизнью — я бы пожертвовал жизнью.
— Зачем же тебе сокровища, если ты собираешься умирать?
— Тогда спроси: для чего иметь, если не используешь то, что имеешь? Разве я, миллионер, вел жизнь богача? Нет, я жил как бедняк. Мне нравится владеть состоянием — ради обладания.
— Но, спрашиваю тебя еще раз, для чего владеть состоянием, если умираешь?
— Умереть, имея богатство... До последнего момента наслаждаться этой радостью, ничего не бояться: ни лишений, ни бесчестья, ни эшафота... Да, и говорить, положив голову на плаху: «Я владелец!» О! Понимаешь ли ты, приятнее умереть так, чем жить, мучительно сознавая, что лишился всего, собранного ценой таких мучений, таких опасностей! Говорить себе каждый час, каждую минуту: «У меня было более миллиона, я терпел самые тяжелые лишения, чтобы сохранить, чтобы умножить эти сокровища... Я бы мог в течение десяти лет его удвоить, утроить... а теперь у меня нет ничего... ничего». Это ужасно! Это означает умирать не каждый день, а каждое мгновение. Да, страшной агонии, которая будет тянуться, быть может, годы, я предпочел бы мгновенную смерть, которая наступит прежде, чем меня лишат моего богатства. И умру с возгласом: богач!
Полидори посмотрел на собеседника с глубоким удивлением.
— Перестаю тебя понимать. Зачем же ты тогда повиновался приказам человека, который по мановению ока мог лишить тебя жизни? Почему ты предпочел жизнь без твоего сокровища, если она кажется тебе такой ужасной?
— Вот почему, — продолжал нотариус глухим голосом, — умереть — значит исчезнуть. А как же Сесили?
— И ты еще надеешься? — удивленно воскликнул Полидори.
— Я не надеюсь, я поглощен...
— Чем?
— Воспоминаниями.
— Ты ее никогда не увидишь, она предала тебя.
— Я по-прежнему люблю ее, более страстно, чем раньше... — воскликнул Жак Ферран, рыдая, что казалось неестественным при его мрачном спокойствии. — Да, — продолжал он в безумном возбуждении, — я люблю ее по-прежнему, и я хочу излить пылкое чувство, наслаждаться, сгореть в огне страстей. Ты не знаешь, та ночь, когда я увидел ее такой прекрасной, такой страстной, такой чарующей... ночь эта навсегда останется в моей памяти. Перед моим взором постоянно предстает сцена жгучего сладострастия. И даже когда я, обессилев, нахожусь в лихорадочной дремоте, я все время вижу ее пылкие очи. Они волнуют меня до глубины души. Я и теперь чувствую ее дыхание, слышу ее голос.
— Но это же страшные муки!
— Да, страшные! Но смерть! Но свести на нет эти воспоминания, живые как сама реальность, но отрешиться от них, нет, никогда! Они терзают и воспламеняют меня! Нет! Нет! Жить! Жить! Оставаться в бедности, презираемым, опозоренным, жить на каторге, но все-таки жить и мыслить. Эта демоническая личность овладела моим воображением.
