Почтенный эсквайр был поражен, он лучше, чем кто-либо другой, мог понять принца и сочувствовать ему в его глубоком горе. Родольф, бледный, подавленный, с красными от слез глазами, только что рассказывал Мэрфу об этой страшной истории.
— Мужайтесь, — произнес эсквайр, вытирая слезы, так как, несмотря на свой флегматический характер, он тоже плакал. — Да, мужайтесь... вам нужно воспрянуть духом!.. Напрасны любые утешения... такое горе неизлечимо.
— Ты прав... То, что я ощущал вчера, ничто по сравнению с тем, что я чувствую сегодня...
— Вчера... вы были потрясены этим ударом; но воздействие его будет с каждым днем все мучительнее и мучительнее... Значит, только мужество!.. Будущее печально... очень печально.
— К тому же вчера... презрение и ужас, внушенные мне этой женщиной... но пусть сжалится над ней всевышний!.. Теперь она предстала перед ним. И наконец, вчера же неожиданное открытие, ненависть, отвращение, столько неистовых страстей подавляли во мне порывы нежности и отчаяния, а сегодня я не могу удержаться, послушай, ты видишь... я бессилен, я плачу, прости меня. О мое дитя! Мое бедное дитя!..
— Плачьте, плачьте!.. Увы! Потеря невозвратима.
— А сколько ужасных мучений она должна была забыть, — с болью произнес Родольф, — после того, что она выстрадала... Подумай, какая судьба ее ожидала!
— Быть может, такой контраст был бы слишком резким для несчастной девушки, уже испытавшей столько горя?
— О нет... нет!.. Послушай... если бы ты знал, как осторожно поведал бы я ей о ее происхождении! Как постепенно подготовил бы ее. О, если бы дело шло только об этом, я бы не беспокоился и не был бы в затруднении. Опустившись на колени перед ней, я бы сказал: ты была обижена, будь наконец счастлива, счастлива навсегда... Ты — моя дочь... Нет, это было бы слишком неожиданно... Я спокойно сказал бы ей: дитя мое, должен сообщить вам новость, которая вас очень удивит... представьте себе, что стало известно, кто ваши родители... ваш отец жив... и ваш отец — это я. — Тут принц вновь остановился. — Нет, нет, все еще слишком стремительно... Но это не моя ошибка, я не виноват, слова случайно слетают с моих уст, надо уметь сдерживать себя... ты понимаешь... мой друг, ты понимаешь... Быть подле дочери и сдерживать себя! — Охваченный новым приступом отчаяния, Родольф воскликнул: — Зачем эти бесплодные усилия! Я никогда не смогу ей что-либо сказать. Как это ужасно, ужасно подумать, ты понимаешь? Подумать о том, что дочь была со мной целый день... да, целый день, когда я свез ее на ферму;. и тогда передо мною раскрылось все величие ее ангельской натуры, святость ее души. Я наблюдал пробуждение чар боготворимой... и ничто не подсказало мне: ведь это твоя дочь... О слепец, варвар, безумец! Я не узнал ее. О, я был отцом, недостойным ее!
— Но...
— Ведь я мог никогда не расставаться с ней! Почему не удочерил ее, я, который так оплакивал свою дочь! Почему, вместо того чтобы отправлять эту несчастную в деревню, я не оставил ее у себя? Теперь я бы мог заключить ее в объятья... Почему я этого не сделал? Потому, что мы легкомысленны! Верим в чудо лишь тогда, когда оно отсняло и навсегда исчезло. Вместо того чтобы сразу же предоставить почетное место в обществе этой восхитительной девушке, ведь она несмотря на одиночество отличалась глубоким умом и благородством. Она бы не смогла стать более совершенным созданием — имея за плечами происхождение и образование... Я же решил, что сделал для нее все, устроив на ферму, к добрым людям... Я столько же мог бы сделать для любой нищей, встретившейся на моем пути... Виноват я... Если бы я не поступил опрометчиво, она была бы жива... Теперь жестоко наказан... Плохой сын... Плохой отец!
Мэрф знал, что эти горести безутешны, он молчал. А Родольф продолжал свою исповедь:
— Я здесь не останусь. Париж для меня нестерпим... Завтра уезжаю...
— Вы правильно поступите.
— Мы совершим объезд. Я остановлюсь на ферме в Букевале... побуду несколько часов в комнате, где моя дочь провела счастливые дни своей одинокой жизни. Там мы бережно соберем то, что осталось от нее... книги, которые она начала читать, тетради, в которых писала, одежду, которую носила, даже мебель и обои, точный рисунок которых я сделаю сам... А в Герольштейне, в парке, где сооружен памятник отцу, которого я оскорбил, я выстрою небольшой дом, где будет устроена мемориальная комната, там я буду оплакивать свою дочь... Памятник печали напомнит о моем преступлении против отца, комната – о возмездии, ниспосланном мне за смерть ребенка..... Решено, надо все подготовить, завтра утром...
Мэрф, желая развеять печаль принца, сказал:
— Все будет готово; только вы забыли, что завтра в Букевале состоится свадьба сына госпожи Жорж и Хохотушки... Вы не только обеспечили будущее Жермена и одарили богатым приданым его невесту... но вы им обещали присутствовать на свадьбе в роли свидетеля... Там они узнают имя своего благодетеля.
— Действительно, я забыл. Они теперь на ферме, а завтра я не могу поехать туда, пришлось бы присутствовать на празднике... но, признаюсь, у меня не хватит мужества.
— Счастье молодых людей, быть может, утешит вас.
— Нет, нет, горе нелюдимо и эгоистично... Поезжай завтра, извинись, ты будешь там вместо меня, вели госпоже Жорж собрать все вещи, принадлежавшие моей дочери... пусть начертят план комнаты и отправят его мне в Германию.
— Значит, вы уедете, не повидавшись с маркизой д'Арвиль?
При воспоминании о Клеманс Родольф вздрогнул... Искреннее чувство пылкой любви к маркизе никогда не покидало его, но сейчас он был погружен в поток мучительных переживаний, переполнивших его сердце... Испытывая сумбурные чувства, принц знал, что лишь пылкая привязанность госпожи д'Арвиль смогла бы облегчить постигшее его несчастье, и он упрекал себя за эту мысль, парализующую силу отцовского горя.
— Я уеду, не повидав госпожу д'Арвиль, — ответил Родольф. — Несколько дней тому назад я писал ей о том, что скорблю по Лилии-Марии. Когда она узнает, что Мария моя дочь, она поймет, что случилось несчастье, роковое возмездие, которое следует мужественно переносить в одиночестве, для того чтобы искупить вину, и оно ужасно, это искупление, наложенное на меня судьбой, ужасно! Так как все это происходит на закате моей жизни!
Послышался легкий стук в дверь кабинета Родольфа, который привлек внимание Мэрфа.
Мэрф направился к двери.
На пороге адъютант принца шепотом сказал эсквайру несколько слов. Тот ответил кивком головы и обратился к Родо-льфу:
— Позвольте удалиться на минуту. Кто-то хочет поговорить со мною, дело касается вашего королевского высочества.
— Иди.
Едва лишь Мэрф вышел из кабинета, как Родольф, закрыв лицо руками, горько застонал.
— О, — воскликнул он, — мне невыносимо тяжело. Моя душа полна ненависти; мне тяжело даже переносить, присутствие лучшего друга... воспоминание о возвышенной и чистой любви меня преследует и возмущает, к тому же... это малодушно и недостойно, но вчера я с особой радостью узнал о смерти графини Сары... матери, погубившей мою дочь; с наслаждением вспоминаю мучительную агонию этого чудовища, которое обрекло на смерть мое дитя. Проклятие! Я пришел слишком поздно!.. — воскликнул он, вскакивая с кресла. — Однако вчера мне не было так тяжко, хотя и вчера я знал, что дочь моя умерла... О да, но я не произносил тех слов, которые будут отныне отравлять всю мою жизнь. Я видел мою дочь, разговаривал с ней, восхищался всем тем, что составляло ее очарование. О, сколько времени я мог бы проводить на этой ферме. Когда вспоминаю о том, что посетил ее всего лишь несколько раз... А ведь мог бывать там каждый день... видеть дочь каждый день... Да что я говорю! Мог навсегда поместить ее в своем доме. Отныне буду вечно испытывать муки... Постоянно укорять себя!
