— Обвяжите его лоб платком и намертво прикрепите к креслу, а другим платком заткните ему рот, — распорядился Давид, не сходя с места.
— Теперь вы хотите перерезать мне глотку?.. Помилуйте!.. — взмолился Грамотей. — Помилуйте!.. И...
Из соседней комнаты доносился теперь лишь невнятный шепот.
Двое мужчин появились на пороге... и по знаку доктора вышли из залы.
— Монсеньор? — молвил в последний раз врач вопросительным тоном.
— Приступайте, Давид, — ответил Родольф, не меняя положения.
Давид медленно вошел в соседнюю комнату.
— Господин Родольф, мне страшно, — сказал побледневший Поножовщик дрожащим голосом. — Господин Родольф, скажите что-нибудь... Мне страшно... Или это сон?.. Что делают там с Грамотеем? Ничего не слыхать... От этого мне еще страшнее.
Давид вышел из соседней комнаты; он был бледен, как бывают бледны негры. Белыми были его губы. Двое мужчин снова вошли в залу.
— Прикатите сюда кресло. Они повиновались.
— Выньте у него кляп.
Кляп был вынут.
— Вы что же, хотите подвергнуть меня пытке?.. — воскликнул Грамотей, и в голосе его прозвучало не страдание, а гнев. — Что это за забава колоть мне чем-то глаза?.. Мне было больно... И для чего вы потушили свет и там и здесь? Собираетесь мучить меня в темноте?
Последовала минута жуткого молчания.
— Вы слепы... — проговорил наконец Давид взволнованно.
— Неправда! Быть этого не может! Вы нарочно создали этот мрак!.. — вскричал разбойник, делая неимоверные усилия, чтобы освободиться от пут.
— Развяжите его, пусть встанет, — распорядился Родольф. Грамотея развязали.
Он быстро встал, сделал шаг, протянул вперед руки, снова упал в кресло и воздел руки к небу.
— Давид, дайте ему этот бумажник, — сказал Родольф. Врач вложил в дрожащие руки Грамотея небольшой бумажник.
— В этом бумажнике достаточно денег, чтобы обеспечить тебе кров и хлеб до конца твоих дней в каком-нибудь уединенном месте. Теперь ты свободен… убирайся... и постарайся раскаяться... Господь милостив!
— Слеп! — проговорил Грамотей, машинально взяв бумажник.
— Откройте двери... Пусть уходит! — проговорил Родольф. Двери с шумом распахнулись.
— Слеп! Слеп! Слеп!!! — твердил злодей, подавленный горем. — Боже мой, так это правда!
— Ты свободен, у тебя есть деньги, убирайся!
— Но я не могу уйти... Как вы хотите, чтобы я ушел? Я ничего не вижу, — воскликнул он в отчаянии. — Преступно злоупотреблять своей силой, чтобы...
— Преступно злоупотреблять своей силой! — повторил Родольф, голос которого прозвучал торжественно. — А что ты сделал со своей силой?
— О, лучше смерть... Да, я предпочел бы умереть! — воскликнул Грамотей. — От всех зависеть? Всего бояться? Ребенок и тот может побить меня! Что делать? Боже мой! Боже мой! Что же делать?
— У тебя есть деньги.
— Их украдут у меня! — сказал разбойник.
— Их украдут у тебя. Вслушайся в эти слова!.. Ты произносишь их со страхом, ты, который столько раз воровал? Убирайся.
— Ради бога, — сказал умоляюще Грамотей, — пусть кто-нибудь проводит меня! Как я один пойду по улице?.. О, убейте меня! Прошу вас, сжальтесь... Убейте меня.
— Нет, придет день, и ты раскаешься.
— Никогда, никогда я не раскаюсь! — злобно вскричал Грамотей. — О, я отомщу! Поверьте... я отомщу!..
И, скрежеща зубами, он вскочил с кресла, угрожающе сжав кулаки.
Сделал шаг и споткнулся.
— Нет, нет, не могу!.. И однако, я такой сильный! Ах, как я жалок... Никто не пожалеет меня, никто.
И он заплакал.
Невозможно описать изумление, ужас Поножовщика во время этой трагической сцены: на его простом, грубом лице было написано сострадание. Он подошел к Родольфу и тихо сказал ему:
— Господин Родольф, он, возможно, получил то, что заслужил... Это был последний негодяй! Он и меня хотел убить; но теперь он слеп, он плачет. Дьявольщина! Мне жаль его... Он не знает, как уйти отсюда. Его могут раздавить на улице. Хотите, я отведу его куда-нибудь, где ему хоть нечего будет бояться?
— Хорошо... — сказал Родольф, тронутый великодушием, Поножовщика, и пожал ему руку. Хорошо, ступай...
Поножовщик подошел к Грамотею и положил ему руку на плечо.
Разбойник вздрогнул.
— Кто это трогает меня? — спросил он глухо.
— Я.
— Кто такой?
— Поножовщик.
— Ты тоже хочешь отомстить мне, да?
— Ты не знаешь, как выйти отсюда!.. Обопрись на мою руку... Я провожу тебя.
— Ты! Ты!
— Да, теперь мне жаль тебя, идем!
— Ты хочешь поставить мне ловушку?
— Ты прекрасно знаешь, что я не подлец... Я не злоупотребляю твоей бедой. Ну же, идем, на улице уже светло.
— Светло! А я никогда больше не увижу света! — вскричал Грамотей.
Не в силах выносить долее эту сцену, Родольф поспешно вышел из залы в сопровождении Давида, знаком приказав обоим слугам удалиться.
Поножовщик и Грамотей остались одни.
— Правда ли, что в бумажнике, который мне дали, есть деньги? — спросил разбойник после долгого молчания.
— Да, там по меньшей мере пять тысяч франков. С такими деньгами ты вполне можешь жить на полном пансионе, где-нибудь в тихом уголке, в деревне, до конца своих дней... Хочешь, я отведу тебя к Людоедке?
— Нет, она украдет мой бумажник!
— К Краснорукому?
— Он отравит меня, чтобы завладеть моими деньгами.
— Куда же ты хочешь, чтобы я отвел тебя?
— Не знаю. Ты-то не вор, Поножовщик. Вот что, хорошенько спрячь бумажник у меня под курткой, чтобы Сычиха не увидела его, не то она меня обчистит.
— Сычиха? Ее отнесли в больницу Божона. Сегодня ночью, отбиваясь от вас обоих, я покалечил ей ногу.
— Что же будет со мной? Господи, что же будет со мной из-за этой черной завесы, которая навсегда останется передо мной? А что, если я увижу на ней бледные, мертвые лица тех...
Он вздрогнул и глухо спросил у Поножовщика:
— Скажи, человек, которого я кокнул этой ночью, умер?
— Нет.
— Тем лучше.
И Грамотей некоторое время молчал; потом неожиданно воскликнул, подпрыгивая от ярости:
— И однако, Поножовщик, это ты все испортил, злодей!.. Без тебя я бы укокошил этого человека и унес бы деньги. Если меня ослепили, это тоже твоя вина, да, твоя вина!
