Я размышлял над тем, что рассказал мне Пуаро.
– Когда вы впервые заподозрили Марту Добрэй, Пуаро?
Когда она сказала, что слышала, как мосье Рено ссорился с бродягой?
Пуаро улыбнулся.
– Помните, мой друг, тот первый день, когда мы приехали
в Мерлинвиль? И прелестную девушку, стоящую у калитки? Вы спросили, заметил ли
я эту юную богиню, а я ответил, что заметил только девушку с тревожным
взглядом. Такой она и представлялась мне все время с самого начала. Девушка с
тревожным взглядом! О ком она беспокоилась? Не о Жаке Рено, ибо тогда она еще
не знала, что он был в Мерлинвиле накануне вечером.
– Кстати, – спохватился я, – как чувствует
себя Жак Рено?
– Гораздо лучше. Он все еще на вилле «Маргерит». А
мадам Добрэй исчезла. Полиция разыскивает ее.
– Как вы думаете, она была в сговоре с дочерью?
– Этого мы никогда не узнаем. Мадам из тех, кто умеет
хранить тайну. И вообще сомневаюсь, что полиция нападет на ее след.
– А Жак Рено уже знает о?…
– Нет еще.
– Для него это будет страшным ударом.
– Разумеется. И все же, знаете, Гастингс, сомневаюсь,
что его сердце безраздельно принадлежит Марте Добрэй. До сих пор мы думали, что
Белла Дьювин – лишь легкое увлечение, а по-настоящему Жак любит Марту Добрэй. А
теперь я считаю, что все обстоит как раз наоборот. Марта Добрэй была необычайно
хороша собой. Она поставила себе целью пленить Жака и преуспела в этом, но
вспомните его странное поведение по отношению к его первой возлюбленной.
Вспомните, ведь он готов был идти на гильотину, лишь бы не выдать ее. Есть у
меня надежда, что когда он узнает правду, то содрогнется от ужаса, и чувство,
которое он принимал за любовь, растает как дым.
– А что Жиро?
– А, этот… У него случился нервный припадок. Пришлось
вернуться в Париж.
И мы оба рассмеялись.
Пуаро оказался настоящим пророком. Когда наконец доктор
заверил нас, что Жак Рено достаточно окреп, Пуаро открыл ему страшную правду.
Молодой человек был потрясен. Однако оправился он от этого удара скорее, чем
можно было ожидать. Нежная забота мадам Рено помогла ему пережить эти трудные
для него дни. Теперь мать и сын были неразлучны.
Но Жаку предстояло еще одно открытие. Пуаро сообщил мадам
Рено, что проник в ее тайну, и убедил ее не оставлять Жака в неведении
относительно прошлого его отца.
– Рано или поздно правда все равно выйдет наружу,
мадам! Наберитесь мужества и расскажите ему все.
С тяжелым сердцем мадам Рено согласилась, и Жак Рено узнал
из ее уст о том, что отец, которого он так горячо любил, всю жизнь скрывался от
правосудия.
Пуаро предупредил вопрос, готовый сорваться с губ Жака Рено.
– Не беспокойтесь, мосье Жак. Никто ничего не узнает.
Насколько я понимаю, я не обязан посвящать полицию в мои открытия. Я ведь
расследовал дело в интересах вашего отца, а не полиции. Возмездие в конце
концов настигло его, и неважно теперь, кто он – мосье Рено или Жорж Конно.
Разумеется, в деле Рено оставалось много загадок, которые
ставили полицию в тупик, но Пуаро ухитрился так правдоподобно разъяснить их,
что все сомнения понемногу рассеялись.
Вскоре после того, как мы вернулись в Лондон, я заметил, что
каминную доску в комнате Пуаро украшает превосходно выполненная фигурка
английской гончей. В ответ на мой вопросительный взгляд Пуаро кивнул:
– Mais, oui!
[92]
Я получил свои пятьсот
франков! Великолепный пес, правда? Я назвал его Жиро!
Несколько дней спустя нас посетил Жак Рено. Лицо его
выражало решимость.
– Мосье Пуаро, я пришел проститься. Срочно отплываю в
Южную Америку. Мой отец вложил в местную промышленность крупный капитал. Думаю
начать новую жизнь.
– Вы едете один, мосье Жак?
– Со мною матушка и Стонор в качестве секретаря. Он
любит колесить по свету.
– И больше никто?
Жак вспыхнул.
– Вы говорите о?…
– О девушке, которая столь преданно любит вас, что
готова была отдать за вас жизнь.
– Разве я смею просить ее? – пробормотал молодой
человек. – После всего, что было, мог ли я прийти к ней и… Боже мой, ну
что я ей скажу? Мне нет оправдания!
– Les femmes
[93]
… У них на этот счет
удивительный талант – они могут найти оправдание чему угодно.
– Да, но… я вел себя как последний болван!
– Мы все порой совершаем непроходимые глупости, –
философски заметил Пуаро.
Лицо Жака сделалось жестким.
– Тут совсем другое. Я – сын своего отца. Разве
кто-нибудь, узнав об этом, согласится связать со мною свою жизнь?
– Да, вы – сын своего отца. Гастингс может подтвердить,
что я верю в наследственность…
– Ну вот, видите…
– Нет, минутку. Я знаю одну женщину редкого мужества и
выдержки, способную на великое чувство, готовую ради этого чувства пожертвовать
собою…
Жак поднял взгляд. Лицо его просветлело:
– Моя матушка!
– Да. И вы – ее сын. Поэтому идите к мадемуазель Белле.
Скажите ей все. Ничего не таите. Увидите, что она вам ответит!
Жак явно колебался.
– Идите к ней, идите не как мальчик, а как мужчина. Да,
над вами тяготеет проклятье прошлого, но удары судьбы вас не сломили, и вы с
надеждой и верой вступаете в новую и, несомненно, прекрасную пору жизни.
Просите мадемуазель Беллу разделить с вами эту жизнь. Вы любите друг друга,
хотя, возможно, еще не осознаете этого. Вы подвергли свое чувство жестокому
испытанию, и оно его выдержало. Ведь вы оба готовы были отдать жизнь друг за
друга.
А что же капитан Артур Гастингс, смиренный автор этих
записок?
Ходят слухи, что он вместе с семейством Рено обосновался на
ранчо за океаном. Но чтобы достойно завершить это повествование, хочу вспомнить
одно прекрасное утро в саду виллы «Женевьева».
– Я не могу называть вас Белла, – сказал я, –
ибо это имя вашей сестры. А Далси звучит как-то непривычно. Так что уж пусть
будет Сандрильона. Помнится, она выходит замуж за принца. Я не принц, но…
Она перебила меня:
– А помните, что Сандрильона ему говорит? «Я не могу
стать принцессой, ведь я Золушка, бедная служанка…»
