Надеюсь, — задумчиво продолжал он, — вы тоже любите её, Лайонел, насколько способно любить такое ничтожество, как вы. А значит, к мукам тела прибавятся муки вашей вероломной души. Лишь осуждённые на вечное проклятье знают, какая это пытка. Затем-то я и привёл вас к себе, дабы вы поняли, какая участь уготована этой женщине в моём доме, и ушли отсюда с мыслью, которая принесёт вашей душе более жестокие страдания, чем плеть боцмана вашему изнеженному телу.
— Вы дьявол, — прорычал Лайонел. — О, вы само исчадие ада!
— Если вы, братец-жаба, намерены плодить дьяволов, то когда встретитесь с ними в следующий раз, не укоряйте их за принадлежность к этому достойному племени.
— Не обращайте на него внимания, Лайонел, — сказала Розамунда. — Я докажу, что он такой же хвастун, как и негодяй, о чём говорят все его поступки. Уверяю вас, ему не удастся осуществить свой гнусный план.
— Давая подобное обещание, вы сами грешите излишней хвастливостью, — заметил Сакр аль-Бар. — Что касается остального, то я лишь то, чем вы, сговорившись друг с другом, сделали меня.
— Разве мы сделали вас лжецом и трусом, ибо кем же ещё прикажете считать вас? — возразила Розамунда.
— Трусом? — В голосе корсара звучало неподдельное изумление. — Здесь кроется очередная ложь, которую он поведал вам среди прочих измышлений. В чём, позвольте спросить, я проявил себя трусом?
— В чём? Да в том, чем вы сейчас занимаетесь, подвергая пыткам и издевательствам беззащитных людей, которые находятся в вашей власти.
— Я говорю не о том, что я есть, — отвечал он. — Ведь я уже сказал вам: я — лишь то, чем вы меня сделали. Сейчас я говорю о том, чем я был. Я говорю о прошлом.
— Так вы говорите о прошлом? — тихо переспросила она. — О прошлом… со мной? И вы осмеливаетесь?
— Именно для того я и завёз вас так далеко от Англии, чтобы поговорить с вами о прошлом; чтобы наконец сказать вам то, что я по собственной глупости утаил от вас пять лет назад; чтобы продолжить разговор, который вы прервали, указав мне на дверь.
— О да, я была чудовищно несправедлива к вам, — проговорила Розамунда с Горькой иронией. — Конечно, я была недостаточно предупредительна. Мне бы более приличествовало улыбаться и любезничать с убийцей своего брата.
— Но ведь тогда я поклялся вам, что не убивал его, — напомнил корсар, и голос его дрогнул.
— И я вам ответила, что вы лжёте.
— Да, и попросили меня уйти — ведь слово человека, которого вы любили, человека, с которым вы обещали связать свою судьбу, оказалось для вас пустым звуком.
— Я обещала стать вашей женой, как следует не зная вас, и упрямо не желала прислушиваться к тому, что все говорили про вас и ваши дикие повадки. За своё слепое упрямство я была наказана, как, вероятно, того и заслуживала!
— Ложь! Всё ложь! — взорвался он. — Мои повадки! Бог свидетель — в них не было ничего дикого. Кроме того, полюбив вас, я отказался от них. С первых дней творенья не было на земле человека, более просветлённого, освящённого любовью, чем я!
— Избавьте меня хоть от этого! — воскликнула она с отвращением.
— Избавить? От чего же мне вас избавить?
— От стыда за всё, о чём вы говорите. От стыда, который охватывает меня при одной мысли о том времени, когда я думала, что люблю вас.
— Если вы ещё не забыли, что такое стыд, — усмехнулся Сакр аль-Бар, — то он сокрушит вас прежде, чем я закончу, ибо вам придётся выслушать меня. Здесь некому прервать нас, некому перечить моей воле, здесь повелеваю я. Итак, подумайте, вспомните. Вспомните, как вы гордились переменами, которые произвели во мне. Моя податливость льстила вашему тщеславию — как дань всемогуществу вашей красоты. И вот на основании ничтожнейшей улики вы вдруг сочли меня убийцей вашего брата.
— Ничтожнейшей улики? — невольно воскликнула Розамунда.
— Настолько ничтожнейшей, что судьи в Труро даже не возбудили дела против меня.
— Потому что они полагали, — перебила она, — что вас вынудили на этот поступок; вы поклялись им, как и мне, что никакие выходки моего брата не заставят вас поднять на него руку; они не знали, что вы — лжец и клятвопреступник.
С минуту Сакр аль-Бар пристально смотрел на Розамунду, затем прошёлся по террасе. Он совсем забыл о Лайонеле, и тот по-прежнему лежал под розовым кустом.
— Да пошлёт мне Господь терпение, — наконец проговорил корсар. — Оно мне необходимо, поскольку я желаю, чтобы сегодня вы многое поняли. Я намерен показать вам, как справедливо моё возмущение и как заслуженно наказание, которое вас ждёт за то, что вы сделали с моей жизнью и, возможно, с моей бессмертной душой. Судья Бейн и тот, другой, кто уже умер, знали, что я невиновен.
— Знали, что вы невиновны? — с насмешливым изумлением переспросила Розамунда. — Разве они не были свидетелями вашей ссоры с Питером и не слышали, как вы поклялись убить его?
— То была клятва в пылу гнева. Успокоясь, я сразу вспомнил, что он ваш брат.
— Сразу? — усмехнулась она. — Сразу после того, как убили его?
— Повторяю, — сдержанно ответил Оливер, — я не убивал его.
— А я повторяю: вы лжёте.
Довольно долго смотрел он на Розамунду и наконец рассмеялся.
— Вы хоть раз встречали человека, который лгал бы без причины? Люди лгут ради выгоды, из трусости, злобы или из обыкновенного тщеславия. Я не знаю других причин лжи, разве что — ах, да! — он бросил взгляд на Лайонела, — разве что самопожертвование ради спасения ближнего. Вот вам и все побуждения, толкающие человека на путь лжи. Хоть одно из всего относится ко мне в моём нынешнем положении? Подумайте! Спросите себя, зачем мне сейчас лгать вам? Подумайте и о том, что я возненавидел вас за измену; что у меня нет более страстного желания, чем желание наказать вас за неё и за те страшные последствия, которые она повлекла за собой; что я привёз вас сюда, дабы вы сполна, до последнего фартинга, расплатились со мной. Так зачем же мне лгать?
— Даже если это и так, то зачем вам говорить правду? С какой целью?
— Чтобы заставить вас понять всю глубину вашей несправедливости и убедиться в том зле, за которое я призвал вас к ответу; сорвать присвоенный вами венец мученицы и заставить вас осознать — как это ни горько, — что происходящее с вами — неизбежное следствие вашего собственного коварства.
— Сэр Оливер, вы считаете меня дурой?
— Да, мадам, более чем.
— Иначе и быть не может, — презрительно согласилась Розамунда, — коли даже теперь вы попусту тратите своё красноречие, пытаясь убедить меня, что чёрное — это белое. Но слова не в силах перечеркнуть факты. Даже если вы не умолкнете до дня Страшного суда, то и тогда ваши слова не очистят снег от кровавого следа, который тянулся к дверям вашего дома; не сотрут память о взаимной ненависти и вашей угрозе убить Питера; не притупят они и воспоминаний о том, что многие требовали наказать вас. И вы ещё смеете говорить со мной в подобном тоне? Вы смеете стоять здесь и под всевидящим оком самого небесного Судии лгать мне, пытаясь пустыми словами сгладить гнусность своего последнего деяния. Вот для чего вы лжёте — таков мой ответ на ваш вопрос. И что же могло убедить меня, что ваши руки чисты, и заставить меня сдержать — да смилуется надо мной Господь! — данное вам обещание?
