— Лила…
И тут прямо перед нами какая-то девчонка снимает перчатки и поднимает руки. Кожа на ладонях бледная и сморщенная — конечно, такая жара, а перчатки кожаные.
Вздрагиваю. Голые женские руки видишь нечасто, поэтому трудно сразу отвести глаза.
— Голые руки, чистые сердца! — кричит она.
Еще несколько человек с кривыми улыбками следуют ее примеру. Один зашвыривает свои перчатки высоко в воздух.
Пальцы так и зудят. Вот бы тоже ощутить на коже свежий ветерок.
Жара и чувство всеобщего единения сделали свое дело: по толпе словно прокатывается волна, и вот уже всюду мелькают голые пальцы. Мы шагаем по лежащим на асфальте перчаткам.
— Кассель!
Сэм ухитрился как-то забиться вместе с Даникой между двумя припаркованными машинами. Лицо у соседа красное от жары. А его подружка машет нам голыми руками.
У нее бледные ладони и длинные пальцы.
Проталкиваемся сквозь толпу. Почти добрались до них, и тут впереди раздается громкий металлический голос — сквозь рев сирен кто-то кричит в мегафон:
— Все немедленно должны прикрыть руки. Это полиция. Немедленно прикройте руки.
Даника так испугалась, словно приказ обращен непосредственно к ней.
Теоретически ничего противозаконного в голых руках нет. Точно так же, как и в остром кухонном ноже. Но если начать вдруг размахивать ножом или голыми руками, полиция не обрадуется. А уж если их на кого-нибудь направить, точно окажешься в наручниках.
— Подними меня, — командует Лила.
— Что?
Вокруг громко свистят и улюлюкают, но слышно и еще кое-что: там впереди ревут двигатели и громко кричат люди.
Над головой грохочет вертолет с эмблемой телеканала.
— Подними меня повыше. Хочу увидеть, что происходит.
Обхватываю девушку за талию и поднимаю в воздух. Легонькая, как перышко. Кожа нежная, от нее пахнет потом и зеленой травой.
Подсаживаю Лилу на капот машины.
— Там толпа полицейских, — сообщает она, спрыгивая на землю. — В специальной амуниции и со щитами. Надо выбираться.
Киваю. Мы с ней преступники и хорошо умеем убегать.
— Мы же не делаем ничего противозаконного. — Голос у Даники неуверенный.
У остальных протестующих тоже поубавилось энтузиазма: толпа больше не двигается вперед, все разбегаются в разные стороны.
— Надо зайти куда-нибудь, — предлагаю я. — Проберемся внутрь здания и переждем.
Устремляемся к ближайшей двери, но тут появляется целый отряд полицейских в тяжелых шлемах.
— Всем лечь на землю!
Они уже повсюду. Тех митингующих, кто не успевает подчиниться, толкают прямо на асфальт. Какая-то девчонка принимается возражать и тут же получает по ноге резиновой дубинкой. Другой прыскают в лицо газом, и она падает, прикрываясь руками.
Мы с Лилой быстро ложимся на мостовую.
— Что происходит? — пыхтит Сэм, рядом с ним на колени опустилась Даника.
— Под машину. — Лила по-пластунски ползет вперед.
Хорошая идея. В конце концов, нас все-таки арестовывают, но зато и повозиться им пришлось подольше.
Последний раз в тюрьме был, когда навещал маму. В тюрьме-то люди на самом деле живут, поэтому хоть условия и нечеловеческие, есть какие-то необходимые вещи, вроде кафе или спортивного зала. Столы на худой конец.
Здесь все по-другому, потому что это не тюрьма, а камера предварительного заключения в полицейском участке.
У нас забирают бумажники, мобильники и сумки. Отпечатки пальцев им снимать лень — просто записывают имена и заталкивают в камеры. Девочек — в одну, мальчиков — в следующую. И так далее, камер много, коридор длинный.
Внутри пара скамеек, раковина и один тошнотворный сортир. Сортир, естественно, занят, скамейки тоже.
Даника безуспешно пытается объяснить полицейским, что мы несовершеннолетние, но они не слушают — просто запирают нас и уходят.
Сэм стоит рядом со мной, прислонившись к прутьям решетки, закрыл глаза. Даника нашла местечко на скамейке. Лицо у нее заплаканное. Перед тем как затащить нас в грузовик, полицейские заставили ее прикрыть руки: одна перчатка потерялась, и ей до самого локтя примотали скотчем полиэтиленовый пакет. Девушка так и сидит в нем, прижав руку к груди.
Лила меряет шагами камеру.
— Лила.
Она разворачивается, оскалив зубы, и замахивается на меня сквозь прутья решетки.
— Эй, погоди, — хватаю ее за запястье.
Девушка выглядит удивленной, будто только сейчас вспомнила, что она человек.
— Все будет хорошо, — успокаиваю я. — Мы выберемся отсюда.
Кивает сконфуженно, но дышит все еще часто и прерывисто:
— Как думаешь, сколько сейчас времени?
Мы приехали на митинг где-то в половине пятого и даже не успели дойти до парка.
— Наверное, около семи.
— Еще рано. Боже мой, я жутко выгляжу. — Она выдергивает руку и проводит ею по волосам.
— Ты замечательно выглядишь.
В ответ она лишь фыркает.
Оглядываю унылые лица сокамерников. Уверен, никто из них прежде не бывал в полицейском участке и ни у кого из них родственники в тюрьме не сидели. Надо как-то отвлечь Лилу.
— Ты когда-нибудь думала о будущем?
— В смысле когда мы отсюда выйдем?
— Нет, после выпуска. Когда закончим Уоллингфорд.
Я-то сам об этом уже давно размышляю.
— Не знаю. — Девушка пожимает плечами и прислоняется щекой к решетке. — Этим летом папа возил меня в Пуэрто-Рико, на остров Вьекес. Мы просто лежали на пляже, загорали и купались. Там все гораздо ярче, небо сине́е. Понимаешь? Я бы хотела вернуться туда. Впитать в себя небо и море. Так устала сидеть взаперти в темноте.
Вспоминаю жуткую металлическую клетку, где ее столько времени держал Баррон. Летом, когда совсем накатила тоска, я стал читать о психологическом воздействии, которое оказывает на человека одиночное заключение. Депрессия, отчаяние, постоянная тревога, галлюцинации.
Не могу представить, каково ей снова оказаться взаперти.
— А я никогда не был за границей.
Да что я несу? Я и на самолете-то никогда не летал.
— Ты бы тоже мог поехать.
— Если после выпуска все еще захочешь меня видеть — я в полном твоем распоряжении, — стараюсь, чтобы обещание прозвучало как можно более легкомысленно. — И что — больше ничего? Просто будешь валяться на пляже?
— Пока не понадоблюсь папе. — Лила уже дышит ровнее, взгляд не такой затравленный. — Я всегда знала, кем стану, когда вырасту.
