Рафа по-прежнему смотрел в пол. В комнате пахло потом и заплесневелыми книгами. Она была неопрятной, холодной и жестоко-враждебной. Пол здесь не подметали годами, повсюду валялись осколки стекла, обломки разбитой посуды и засохшие огрызки хлеба. В углу возле двери видны были следы когтей огромной крысы, прогрызшей доски пола и обглодавшей их по краям. На всем лежал толстый слой пыли, похожей на серый снег, валивший всю зиму напролет. Годы небрежения и неухоженности подавили редкостную красоту комнаты, и это помогло Рафе с полнейшим бесстрастием выслушивать вопросы Демьюрела.
– А ну, парень, говори, кто ты! – рявкнул Демьюрел; улыбка исчезла с его лица, густой, утробный голос напоминал всхлипы сточной трубы. – Я умею заставлять людей говорить разными способами, и они не придутся тебе по нраву. Если хочешь знать, больше всего я ненавижу высокомерное молчание. Ты прибыл сюда, чтобы украсть Керувима?
Рафа глубоко вдохнул спертый воздух комнаты. Он поднял глаза на Демьюрела, защищенного столом, стоявшим напротив холодного камина.
– Украсть? Я приехал сюда не украсть, а забрать то, что принадлежит мне. Это правда. – Он смотрел прямо в глаза священнику и впервые разглядел его узкое, с резкими чертами, лицо.
– Правда… Что такое правда? Правда – понятие относительное. Ты здесь, спрятался в моем сундуке, шпионишь за мной. Единственная ценная вещь, какая у меня есть, была привезена мне одним из таких, как ты. И знай, я заплатил за нее хорошую цену. – Демьюрел фыркнул. – Итак, я полагаю, что ты явился сюда, чтобы украсть эту вещь у меня. Значит, Жебра Небура сказал тебе, что она находится здесь?
Демьюрел выхватил из ящика стола нож и направил его острие на Рафу.
– Небура вор. Он украл свое имя, а до этого украл Керувима. Он никогда не будет знать покоя, даже после смерти, – сказал Рафа.
Бидл подскочил, услышав столь непреклонный ответ, и взмахнул клинком, который просвистел мимо Рафы, чуть не задев его.
– Не смей играть со мной в свои игры! – взревел Демьюрел. – За воровство мы караем повешением, и на наших виселицах еще хватает веревок, чтобы накинуть их на твою хилую шейку. А теперь скажи мне правду. Кто ты и что тебе нужно здесь? – Демьюрел вонзил нож в столешницу.
– Я хочу получить то, что принадлежит мне, и оставлю вас со всеми вашими планами, какие вы вынашиваете. Отдайте мне Керувима, и я уеду. Больше у вас не будет из-за меня никаких хлопот, – ответил Рафа.
– Ты никуда не уедешь отсюда, приятель. Ты останешься здесь до самой своей смерти. Может быть, это будет завтра или послезавтра, но во всяком случае скоро. Один Керувим сейчас принадлежит мне, и очень скоро моим будет и второй И тогда мир изменится так, как тебе не снилось даже в самых кошмарных снах.
Он указал на небо за окном. С тех пор как разразился шторм, оно переливалось всеми цветами радуги; теперь странное свечение постепенно удалялось от моря к северу. С приближением рассвета на горизонте возникли оранжевые и зеленые мерцающие полосы.
– Смотри же сюда, приятель. Мир уже начинает меняться. Керувим обладает властью, которой тебе никогда не понять. Близится время, когда небо станет черным, а луна кровавой. На небе появятся знаки, которые и самых сильных мужчин заставят дрожать за свою жизнь. Даже твой Бог не в силах остановить то, что уже грядет. – Демьюрел встал, обогнул письменный стол, прошел мимо Рафы и остановился в эркере, глядя на залив. – И все это свершится по моей воле!
По-прежнему глядя на камин и пустое кресло Демьюрела, Рафа заговорил:
– Вы себе льстите. Или действительно не знаете, что вам не дано понять всю силу Бога, против которого вы восстаете… Разве вам не понятно, что он просто дозволил вам немного потешить себя тщеславием? Вы говорите о веревке, но единственный, для кого она предназначена, это вы. Бог придет, но придет затем, чтобы быть судьей, и вы будете взвешены на весах его и сочтены безумцем.
Демьюрел поднял с пола пустую бутылку, в два прыжка оказался позади Рафы и с размаху ударил его по затылку. Удар был нанесен безмолвно и неожиданно. Задев головой край стола, Рафа упал на пыльный и грязный пол, усыпанный объедками и мышиным пометом.
– Убери его отсюда, Бидл. Вся эта трескотня о Боге выводит меня из себя. И подай мне клеймо; мы оставим ему знак, который он не забудет вовеки.
8
КАУСТИК И ХОЛОДНАЯ КАПУСТА
Резкий запах, бивший в ноздри, дал Рафе понять, что он не умер. Это был запах каустика, от которого лились слезы, огнем жгло глаза и мучительно першило в горле. Он сделал вдох и тут же почувствовал, что задыхается в отвратительных запахах, поднимавшихся волнами вокруг него. То были запахи каустиковой серы, жженых морских водорослей и собачьей мочи.
Он лежал лицом вниз, в полной темноте, напрягая все силы не только для того, чтобы дышать, но также чтобы вернуть сознание. Рана в затылке непрестанно ныла, мучительная боль жгла огнем каждый нерв во всем теле. Правое плечо невыносимо горело, плоть словно отделилась от костей, изрезанная на тысячи кусков. «Если я чувствую боль, значит, все еще жив», – подумал он про себя, стараясь выплюнуть мокрую солому, набившуюся в рот, и грязь, каким-то образом застрявшую между зубами. Он ощутил вдруг резкий вкус аммиака во рту. К горлу подкатила тошнота; он проглотил ком и тут осознал, что его руки туго связаны за спиной.
Рафа услышал, что снаружи хлещет дождь и переговариваются о чем-то мужские голоса. Кто-то грубым голосом выкрикивал приказания, и крик этот напоминал лай свирепой сторожевой собаки. Было слышно, как ветер бьется об оконные ставни, то захлопывая, то распахивая их и колотя по стене с тяжелым «ба-бах… ба-бах… ба-бах». Издалека доносились слабые удары молота по металлу. Рафа открыл глаза, надеясь увидеть хоть какой-нибудь проблеск света. Мрак вился вокруг него, как густой туман, сквозь который не проникнет ни глаз, ни свет.
Рафа перевернулся и умудрился сесть, спиной прислонившись к холодной, влажной и скользкой каменной стене. Он уперся руками в мокрый пол, стараясь почувствовать свои кисти, чтобы понять, как крепко он связан. Откуда-то неподалеку, из кромешной тьмы до Рафы донесся чей-то тихий плач.
– Мир тебе! – проговорил Рафа. – Скажи мне, как тебя зовут.
Ответа не последовало, но всхлипывания не прекратились. Вдруг Рафа услышал бренчание и грохот железных цепей, которые волокли по каменным ступеням. Дверь распахнулась, и в помещение вломились двое в рыбацких сапогах и длинных грязных монашеских хламидах. Худой коротышка с кривыми ногами нес в руке фонарь. Второй, громадный, в рваной одежде толстяк, тащил пару железных оков и клепальный молоток.
При свете фонаря Рафа разглядел в углу мальчика – это он плакал там, свернувшись клубком и прикрывшись волглой соломой. На нем была затрепанная рубаха и рваные штаны; волосы свалялись от грязи, лохмами падали на лицо.
Тот, что пришел с цепями и молотком, схватил Рафу за волосы и рванул кверху, заставив встать на ноги. От него пахло пивом и холодной отварной капустой. Его грубое лицо было красновато-сизым, подбородок зарос серебристой щетиной.
