– Уже поздно. Мы можем поговорить об этом утром? Я сидел за рулем шестнадцать дней подряд, и большинство этих дней в поисках жены.
Анна промолчала. Флинн снова появилась в гостиной.
– А вам, юная леди, уже пора спать, – сказал мужчина.
– Мне нужно покормить Гувера, – ответила она.
– Я его покормлю, – сказал Марвин.
– Нет, я сама. У него слабый желудок, ему надо готовить отдельно.
Анна и Марвин, словно завороженные, наблюдали за тем, как Флинн достала из рюкзака пакетик с кошачьим кормом и маленькую миску и как кот ел свой ужин.
Она не спала всю ночь. Флинн легла в комнате для гостей, а Марвин – на разложенном диване в гостиной.
Анна слышала, как он вставал множество раз, как открывалась и закрывалась входная дверь и хлопала снаружи дверь автобуса.
Ей казалось, что они находятся здесь уже несколько лет, а не часов.
На следующее утро в семь тридцать Анна, спотыкаясь, с затуманенными глазами пошла на кухню, чтобы сварить себе кофе. Она забыла спросить у Марвина, когда они обычно встают, но могла бы поспорить, что поздно.
Марвин храпел, лежа без одеяла. На нем были лишь шелковые шорты, по крайней мере так это выглядело. Его ноги свешивались с матраса, а волосы, не связанные в конский хвост, разметались по подушке, словно кудри куртизанки на груди римского солдата. Он был в отличной форме – худой, с великолепными плечами, бедрами и икрами. Прекрасный образец, как однажды сказал Хью. Анна отвернулась, почувствовав себя немного виноватой.
И тем не менее это был Марвин. Он сложил вещи на ее виолончель, словно на дешевый стул. Анна сбросила рубашку и брюки на пол, надеясь, что он поймет намек.
В гостиной было грязно. Белые известковые следы ног отпечатались у старинного столика, который она недавно вытащила из кладовки – стол работы Дункана Пфайфа, которому было около ста лет. На нем Анна обнаружила самое омерзительное зрелище, которое когда-либо видела: искаженные, гримасничающие бюсты чего-то, что было похоже на Никсона, Рональда Рейгана и Джеральда Форда. Самым худшим был бюст Рейгана, на его лице были злость и замешательство, глубокие линии змеились вокруг пустых глаз и небрежного рта, но, подойдя ближе и посмотрев в профиль, Анна увидела абсолютно другое лицо. Это, безусловно, был Джефри Дамер. Глина светилась мертвенно-коричневым цветом, лицо мужчины было гладким и спокойным. В выражении лица – блаженная улыбка, глаза, смотрящие вверх, как у католического святого, – был некий отвратительный скрытый вызов, как в излишне натуралистичной фотографии жертв автомобильной аварии. Анна попыталась отвести взгляд и не смогла.
– Это ужасно! – Стол был весь измазан глиной, полировка, несомненно, испорчена. Она взглянула на Никсона. «Лицо Джона Вейна Гаси» – было написано на табличке к бюсту – змея, выползающая изо рта Гаси, обвивала крепкие челюсти Никсона.
– Это ужасно, ужасно! – Анна стремительно подбежала к дивану. – Нам нужно поговорить!
Марвин открыл один глаз:
– Доброе утро, Анна.
Он зевнул, сел и посмотрел вокруг, словно не помнил, где находится. Эта заминка причинила ей острую боль, напомнила заспанное лицо еще не до конца проснувшегося ребенка. В ту же секунду Анна вернулась мыслями к тому времени, когда дочь еще была маленькой. Каждое субботнее утро Поппи просыпалась очень долго, и у них с Хью было достаточно времени, чтобы позавтракать и заняться любовью, прежде чем, спотыкаясь, приходила пахнущая детским шампунем и мылом Поппи в своей пижаме со Скуби-Ду.
Усилием воли Анна отогнала воспоминание.
– Что означают эти глиняные головы?
– Ну, это концептуальное движение, объединяющее президентов с серийными убийцами. Идея заключается в жестоких убийствах американцев либо поодиночке, как, например, в случае с серийными преступниками, либо народа в целом.
– Я не это имею в виду. – Анна изо всех сил пыталась говорить спокойно. – Мне наплевать на твое художественное видение.
– О! – Марвин заметно разочаровался. – А что ты имеешь в виду?
– Я имею в виду, какого черта все это делает на моем столе? Ты испортил полировку, понимаешь? Этот стол берегли на протяжении ста лет, а ты испортил его за один день.
Мужчина встал, потянулся за брюками:
– Извини, Анна. Я не знал, куда это поставить. У меня сейчас переломный момент в работе. Когда творчество захватывает, детали перестают волновать. Я заплачу за то, чтобы его отполировали заново.
Марвин в самом деле выглядел виновато, подумала Анна и почувствовала себя полной дурой, мелочной и надоедливой надсмотрщицей. Если бы кто-то другой сделал что-нибудь подобное с ее столом, она бы возмутилась, но не стала бы впадать в бешенство, как сейчас.
– Я посмотрю и, если будет нужен профессионал, найду его, – добавил Марвин.
Анна посмотрела на него:
– Мне нужно на работу. А потом у меня до семи репетиция оркестра. – Она не собиралась возвращаться к репетициям, но вдруг почувствовала желание взяться за Рахманинова. Может, ей просто хотелось провести побольше времени вдали от Марвина и Флинн и подумать о том, почему эта сломанная семья прибилась к ее берегу? – Почему бы нам не встретиться за ужином в ресторанчике «У Дэвида»? – Она записала, как туда добраться, на обратной стороне нот Бранденбургского концерта, того самого, который ей нравился меньше всего, который она никогда не играла.
Анна взяла виолончель, положила ее на заднее сиденье «Вольво». В этот час дороги были забиты. Она никогда еще не выходила из дому так рано. Но сегодня ей просто не хватало воздуха, ведь рядом находились Марвин, Флинн и весь их хлам. Анна не очень хорошо себя чувствовала, маневрируя по узким улочкам, мчась вперед и снижая скорость. Успокойся, говорила она сама себе. Может, она выпила слишком много кофе? Руки тряслись, а под ребрами сильно билось сердце, словно попавшаяся в силки птица. Еда? Может, она сегодня слишком мало съела? Анна помчалась к выезду с автомагистрали, когда почувствовала, что почти теряет сознание, и подъехала к автозаправочной станции. Вдруг это сердечный приступ? Дыхание было прерывистым, сердце словно пропускало каждый третий удар. Затем пелена ужаса спала. Анна зашла в ближайший магазин, побродила по прохладным проходам между рядами, зная, что, если упадет, кто-нибудь точно вызовет «скорую», и купила упаковку черной лакрицы и коробочку «Судафеда».
В восемь тридцать в комнате, где спала Флинн, прозвенел будильник. На середине ее сна об Оскаре де ла Хойа – прекрасный сон, где боксер одержал победу нокаутом в седьмом раунде, – музыка в радиочасах ворвалась в зазор между сновидением и реальностью. Ведущий сообщил о наступившем уик-энде и начал рассказывать об андеграундной музыке семидесятых и о певцах, которых уже больше нет. Раздались аккорды «Субботней ночи».
Во сне Флинн смотрела на ринг, ее кумир улыбался и пел песню, посылая противника в нокаут. Тот лежал на мате, а Оскар поднял глаза и посылал ей воздушные поцелуи, которые превращались в желтых бабочек.
