Незнакомому с тонкостями бального танца трудно определить, какая пара танцует лучше Все пары были великолепны. Пожалуй, Недобежкин обратил внимание на одну из них, на «комариков», как он окрестил Мукомолова и Соломину. Если во всех парах главной была партнерша, то в этой — главным был партнер. Он необыкновенно забавно подхватывал свою субтильную партнершу, как-то по-особому поднимал и ставил ее на паркет, тянул носки своих лаковых комариных штиблет, при этом неподражаемо втягивая воздух хоботком вздернутого носа. Аспирант даже испугался, как бы юных танцоров не дисквалифицировали; за их новаторский стиль и не прогнали с площадки. Однако он услышал хлопки и восторженные крики:.;
— Му-ко-мо-лов! Му-ко-мо-лов!
— Соломина! Соломина!
— Саша! Очень, очень способный мальчик. Они с Ирочкой — прелесть! — одобрительно произнесла очень авторитетная, крашенная чернилами дама.
— Да, Саша — просто чудо! — скупо подтвердила другая, завитая барашком седая зрительница, сидящая чуть поодаль над Недобежкиным. По лицу дамы было видно, что заслужить ее комплимент так же нелегко, как растопить на примусе айсберг, и аспирант, поняв, что одобрительные возгласы относятся к паре «комариков», успокоился. Ему даже показалось, что в этих утрированно длинных шагах, в потягивании носом и вытянутых штиблетах, по-видимому, заключается особый шарм, и, может быть даже понравившаяся ему пара не из худших.
В следующей шестерке наконец-то появилась пара номер тринадцать, которую так ждал Недобежкин. Полились звуки вальса, и здесь произошло что-то очень странное. Пара номер тринадцать заскользила в вальсе, а пять других так и остались стоять на месте, словно не слышали музыки. Пришлось давать вальс сначала. Пары закружились в танце, но необыкновенная заминка, произошедшая вначале, заставила замереть публику и впиться глазами в арену. Вторые шесть пар танцевали гораздо элегантнее, чем предыдущие. Во-первых, они образовали как бы единый ансамбль, в котором солировали Завидчая с Раздрогиным, во-вторых, в их движениях наблюдалась удивительная слаженность движений. Пара тринадцать, как флагманский корабль, руководила действиями послушной эскадры. Судьи были слегка удивлены, публика взорвалась аплодисментами. Три минуты танца пролетели мгновенно, и никто ничего не понял, ясно было только, что вторые шесть пар танцевали лучше первых. Пары в шестерках менялись, но судьи уже поняли, что, когда на паркете появлялась Элеонора Завидчая и Артур Раздрогин, в зрительном зале начиналась экзальтация. Каждый их поворот, элемент встречался гулом одобрения. Было ясно, что во Владивостоке возникла своя, совершенно особая школа бального танца, и, по-видимому, занятия в плавучих дворцах культуры на сейнерах и фабриках по переработке рыбы выработали абсолютно неподражаемый шаг и крепость в голени, виртуозную координацию движений. Только занятия бальными танцами при штормовой погоде могли выработать такую ювелирную технику движений и чувство музыки.
Объявили антракт, после которого предстояло узнать, кто же из тридцати пар допущен в финал.
Когда прошла оторопь после посещения Недобежкина, Андрей Андреевич Повалихин решил выяснить ценность прощальных подарков, которые сделал его дочери отвергнутый жених.
— Машенька, позвони Семену Григорьевичу, — попросил Андрей Андреевич. — Надо показать ему эти конфетные леденцы. Эффектная подделка.
Более трезвая Машенька попыталась остановить мужа:
— Адик, не надо спешить, зачем приглашать Семена Григорьевича? Мне кажется, это настоящие. Лучше я в понедельник схожу в ломбард или в комиссионку. Там, конечно, мошенники, но все-таки я определю их примерную стоимость.
— Нет, Машенька, в понедельник может быть поздно. Ты же видела, у него был этими сомнительными изделиями набит целый карман. Если это настоящие, мы не должны дать погибнуть молодому человеку. Сегодня еще только суббота. До понедельника его просто убьют.
Андреи Андреевич был злым волшебником, но он не был злым человеком.
Семен Григорьевич после встречи с молодым человеком, устроившим на лестнице фейерверк, был очень сердит на Повалихиных, потому что ему показалось, что этот наглый пиротехник вышел из их квартиры. Звонок Марьи Васильевны пришелся как нельзя кстати, к тому же Семен Григорьевич полгода назад тоже не удержался и сделал Вареньке предложение, естественно, получил отказ и теперь лелеял мечту о мести коварному семейству Повалихиных.
— Сеня, взгляни-ка на эту штуковину, — обратился к нему Повалихин, царственным жестом пригласив его в свой кабинет. — Я хочу знать, сколько это может стоить на аукционах Лондона и Амстердама. Ты на прошлой неделе очень хорошо говорил про Амстердам.
Старший Повалихин указал на стол, на котором на белой салфетке поблескивал небольшой яркий предметец. Андрей Андреевич с удивлением наблюдал, как при взгляде на ювелирное изделие Соловейчик еще за два-три шага до стола вдруг замер и, привстав на цыпочки, подкрался к креслу. Андрею Андреевичу показалось, что «шерсть» на Соловейчике вздыбилась. Соловейчик, словно кот, боящийся спугнуть птичку, подкрался к сверкающему комочку и ласково наложил на него лапу. Цап! И поднес драгоценность к носу. У Семена Григорьевича был нюх на настоящие драгоценности. Потомственный ювелир с вечно брюзгливым лицом и презрительной миной собственного превосходства с минуту изучал предмет. То, что он увидел, было бантом-склаважем, модным в середине восемнадцатого века при дворе Людовика XV, и серьгами в стиле рококо. Желающих лучше представить себе, что такое бант-склаваж, мы отсылаем к портретам той эпохи, где изображены аристократки с бархотками на шеях, на которых крепился бант из драгоценных камней. С минуту или две Семен Григорьевич молча, затаив дыхание, разглядывал составлявшие крылья банта большие кроваво-красные каменья в золотых кастах, восхищался подвеской из еще более крупной каплевидной шпинели в ажурной оправе из бриллиантов, которая крепилась к банту посредством бриллиантовых лепестков.
— Четыре очень крупные, каратов на сорок, одиннадцать средних, от пятнадцати до двадцати каратов, шесть шпинелей чуть поменьше, — считал Семен Григорьевич. — Пять крупных бриллиантов, огромное количество мелких. Какая огранка! Какая вода!
Семен Григорьевич вдруг зарыдал. Слезы полились по его осунувшемуся лицу. Он положил драгоценный бант на салфетку.
— Зачем вы унижаете меня? — спросил он Повалихина, сквозь слезы глядя на него снизу вверх. — За то, что я сватался к Вареньке? Я, старый дурак, предлагал ей свою руку и драгоценности. Мои драгоценности!
Пожилой ювелир в эту минуту казался себе нищим стариком, которому сердобольные прохожие накидали шапку медяков. И эти медяки он считал сокровищами.
— Вы меня обижаете, уважаемый Семен Григорьевич! — поморщился владелец яхт и русской бани. — Скажите, это очень ценная вещь?
— Такие шпинели оцениваются за карат веса почти как бриллианты. У вас его никто не купит здесь за настоящие деньги, только в Амстердаме. Ам-ам-амстердаме! — выговорил ювелир и снова разрыдался.
— Ну-ну, Семен Григорьевич, не стоит так убиваться даже за все сокровища мира! — наставительно произнес Варин отец. — Это мертвая материя, а мы живые люди!
