— Аркадий Михайлович! — Шелковников задыхался от восторга, кости его совершенно излечились от перенесенных ударов судьбы, а точнее кулаков и ног, которые на него обрушились за последние два дня. — Рад представиться, к вашим услугам — всегда и вечно.
— Хорош! Прямо яхтсмен! Капитан-бомж, да и только! — рассмеялся аспирант.
— А вы прямо вылитый принц-наследник престола. И главный адмирал флота! Ей-богу! Честное слово говорю! — заливался Виктор.
— Лорд адмиралтейства, — подсказал ему Недобежкин.
— Нет, вы не лорд, вы принц! — начал, было в порыве верноподданнических чувств спорить капитан-бомж, но, вспомнив, что решил никогда не спорить с сильными мира сего, закричал:
— Вспомнил! Точно, вы — вылитый лорд адмиралтейства и принц-наследник! Это же у них, как у нас — генеральный секретарь, он же и председатель Совета министров. Они там, в Англии, тоже по нескольку должностей совмещают.
Если Недобежкин уже начинал слегка страдать от своей королевской роли и начинал понимать, что теперь не вырвется из-под цепкого внимания всех этих Шелковниковых, Петушковых, стариков Центрального и Черемушкинского рынков, Гарун-аль-Рашидов и еще тысяч неизвестных ему людей, если Петушков страдал, не зная, как вести себя аскету во внезапно надетом на него мундире адмирала какого-то несуществующего флота яхтсменов-миллиардеров, то Шелковников упивался своей ролью. Он — капитан яхты миллиардера, лицо достаточно влиятельное. Он не претендует на самую главную роль, он не претендует даже на главную роль среди ролей второстепенных, но зато он играет главную роль для всех, кто никаких ролей не играет. И еще ему очень хотелось сейчас же, отпросившись у Недобежкина, поехать на киностудию, хотя сегодня было воскресенье, появиться там на черном лимузине. Он уже услышал от Вольдемара Францевича, что его хозяин заказал второй лимузин.
— Он правда при деньгах? При огромных деньгах? — зашептал хозяин на ухо Вите.
— Бабки есть, бабки есть, Вольдемар Францевич. Штуки кусками нарезаны, — так же скороговоркой шептал Шелковников. — Не бойтесь. Кожу с людей снимает, как с килек, два ногтя — дерг и в рот, не бойтесь, Вольдемар Францевич, все до копейки получите. Только — тсс! Полное инкогнито.
— А этот?
— Это его правая рука. Жуткий тип. Кличка Ханжа. Сумочку видите — это картечью ему ее разодрали. Но я вам ни слова.
— Молчу, молчу! — суетился дипломат. А что было делать? В его магазине одевались все — от работников горсовета и районных отделов ОБХСС, особенно жены этих работников, до членов различных преступных организаций.
Вот почему ГУМ приватизировал не кто-нибудь, а Вольдемар Францевич, и пусть не говорят, что он сделал это с помощью теневого капитала, нет, он приватизировал его с помощью своего собственного честно нажитого капитала, который он скопил, общаясь с таким трудным и малоприятным контингентом, как подпольные миллионеры и представители партийно-административной элиты. А Вольдемар Францевич не гнушался заниматься трудным и опасным делом накопления первоначального капитала, обслуживая запросы этой категории людей, и ему одному из десятков тысяч повезло, его не посадили, не ограбили, не убили, не довели до сумасшествия или инфаркта, и вот у него — ГУМ, а в управляющих кто? Вы догадались уже? Да, Шелковников. Однако — тсс! Об этом пока молчок.
— Как вы распорядитесь своей старой одеждой? — задал друзьям неожиданный вопрос Вольдемар Францевич. — У нас есть дополнительные бесплатные услуги. Первое, мы отправляем старую одежду на дом клиенту, второе — пускаем в комиссионную продажу, третье — отправляем в утиль или, по желанию, подвергаем ее кремированию.
— Кремированию? Это противно христианскому обычаю! — выпалил из-под козырька адмиральской фуражки совсем одуревший от нахлынувших на него впечатлений Петушков. — Я не желаю кремировать. Отправьте в комиссионную продажу на воспомоществование неимущих.
Вольдемар Францевич согласно закивал, с сомнением прикидывая ценность для неимущих останков гардероба бывшего аскета. Он уже по опыту знал, что те, кто без сожаления кремировали или отправляли свою старую одежду в утиль, навсегда становились его клиентами. Те же, кто заговаривал о комиссионной продаже, и особенно те, кто, полностью обновив свой гардероб, уносили с собой старую одежду, те навсегда пропадали для Вольдемара Францевича — их он у себя больше не видел. И сейчас он пытался угадать, прикажет ли этот странный новый клиент завернуть его старье.
— Дорогой Вольдемар Францевич! — совсем не капитанским сахарным тоном оповестил Шелковников. — Предоставляю вам заботу о моем бывшем гардеробе, я полностью доверяюсь в данном вопросе вашему опыту.
Бывший бомж упивался своим умением говорить светскими фразами. «Спасибо Семену Исааковичу Гольцу! От него я тоже немало почерпнул в интеллигентном обращении!» — с благодарностью вспомнил он еще одного своего учителя, имевшего срок за хозяйственные преступления и помогавшего приятному молодому человеку пополнить свое образование.
— Мою одежду заверните и упакуйте в коробку, перевяжите ленточкой. Он понесет. — Указал аспирант на своего адмирала.
— С удовольствием! — откликнулся капитан-бомж, сверкнув золотым зубом и пуговицами с якорями.
Недобежкину вдруг стало нестерпимо жаль оставлять хищному галантерейщику свой костюм.
— Мне бы очень хотелось посмотреть кремацию моего костюмчика! — заявил капитан-бомж. — Аркадий Михайлович, позвольте порадовать вас лицезрением кремации моего костюмчика. Вы доставите мне истинное наслаждение. По гроб жизни! Аркадий Михайлович!.. — забормотал бомж.
— Хорошо! Хорошо! — согласился адмирал флота.
— Зря ты, Аркадий, потакаешь этому сатанинскому обряду, — возмутился Петушков, которому, впрочем, было любопытно. — А тебе, Виктор, надо бы подумать над созданием своего музея.
Хитрый Петушков нашел верный путь переубедить Шелковникова.
— Ты что же, хочешь сжечь свой главный костюм? Костюм Марлона Брандо, в котором он впервые пришел на киностудию, оценивается в полтора миллиона долларов и висит в голливудском музее кино.
Тут Шелковникова осенило, какую глупость он чуть было не совершил. Он, прищурившись, озадаченно оглядел Петушкова. Капитан-бомж проникся к адмирал-аскету некоторой симпатией.
— Кхе, — кашлянул Витя, нахлобучивая по принципу Петушкова фуражку на уши, — Аркадий Михайлович, как вы считаете, может быть, я поспешил со своим решением? Если можно взять свое решение обратно, я бы хотел сохранить для истории кино мой костюм.
Недобежкин задумался. А собственно, почему он захотел унести с собой свою старую одежду? Что было дорогого для него в его старом костюме, в галстуке, в разношенных и уже изношенных туфлях? Почему он испытал к этим обноскам щемящее чувство жалости, словно это была не его одежда, а он сам или дорогие его сердцу родители? Почему? Потому что они согревали и защищали его, потому что вместе с ним несли тяготы его прошлой жизни. Какие тяготы? Разве занятия в библиотеке — это тяготы? Разве посещение Вали Повалихиной — это тяготы? Может быть, предзащита — это тяготы? Нет, это была безмятежная райская жизнь. Но снова попасть в капкан этой безмятежной райской жизни он не хотел. Он захотел отрезать себе путь назад. Теперь, когда злой волшебник Ришаров обрядил его в костюмчик самого главного адмирала некоего таинственного флота, он чувствовал себя Колумбом, пустившимся открывать Америку, и возвращаться назад в Испанию к своей тусклой и серой жизни ему не хотелось. Ведь и Колумб, когда возвращался, открыв Америку, возвращался совсем в другую Испанию — в Испанию, где он стал Колумбом!
