— Полкан! Куда ты?! — крикнул аспирант, но пес, не слушая хозяина, исчез. — Что за странная собака! — промолвил он, недоуменно разглядывая оловянное кольцо на пальце, и тут же забыл и о кольце, и о собаке так как увидел на паркете Шелковникова, несшего букет Элеоноре.
Глава 27
ПИР В «РУССКОЙ ИЗБЕ»
Кавалькада из двух шикарных иномарок, «Чаек» и «Волг» неслась по Рублевскому шоссе к Ильинскому. В головном лимузине, отделившись от шофера звуконепроницаемой перегородкой, сидели двое — Элеонора и Аркадий. Танцорка обдавала аспиранта таким жаром страсти, что он совсем потерял голову. Кудрявые локоны ее душистых волос, пахнущих дальними странами, и морем, и цветами тропических растений, упали ему на грудь, на шею, на лицо и образовали чащу первобытной листвы, сквозь которую проглядывали озера ее манящих колдовских глаз и губ, шепчущих пылкие слова.
— Мой хороший, королевич мой! Укради меня. Я ехала в Москву, я знала, что встречу тебя. Это судьба. Как я счастлива, что ты мне наступил на ногу. Ты не на ногу мне наступил, ты ранил меня в сердце. Я мечтала о тебе, видела тебя в своих снах, ты мне снился, Аркадий, и вот ты рядом.
Элеонора на секунду откидывалась на сиденье лимузина и отбрасывала занавес волос, чтобы на мгновенье показать ему всю себя, и тогда ее груди в глубоком декольте, как два ослепляющих прожектора в полутьме салона, били в глаза аспиранту не отраженным, а внутренним светом, суля райское блаженство. Впрочем, надо сказать, что Элеонора, как высшее существо, уже непроизвольно рассчитала расстояние между фонарями на шоссе и откидывалась на подъезде к самым ярким из них, чтобы Недобежкин мог любоваться ее фигурой и лицом.
— Аркадий, ты любишь меня?! Может быть, я, безумная, влюбилась в тебя с первого взгляда и лечу к тебе, как в омут головой, все бросив и готовая или погибнуть, или жить с тобой, мой любимый, а ты меня, сумасшедшую, не любишь?
Элеонора снова откинулась в угол салона и на ее лице показались слезы.
— Люблю, Нора, люблю, безумно люблю.
— О, какая музыка! Докажи мне это, Аркадий, докажи, умоляю!
— Элла, ты ведь меня совсем не знаешь, я боюсь, что завтра ты проснешься и раскаешься, что связалась со мной.
— Аркадий, как ты можешь так говорить?! — Она покрыла его лицо жаркими поцелуями вперемежку со слезами. — Клянусь тебе силами рая и ада, я навек буду твоей и ни на секунду не пожалею, что отдалась тебе. Я, Аркадий, люблю только раз и на всю жизнь! — Она снова отстранилась от своего кавалера, и глаза ее заметали молнии. — Ты видел, сколько их домогается меня, и счастливы не то что пальчик мой поцеловать, а уж тем, что я не гоню их взашей и принимаю их подарки. Мне никто не нужен. Мне твоя душа нужна, Аркадий. Я душу твою полюбила. И хоть знаю, что все любят мое тело, верь, Аркадий, не бывает прекрасного тела без прекрасной души. Моя душа прекрасна, и она тянется к твоей душе, она узнала ее и теперь не может жить в этой пустыне без источника жизни. Ты мой источник жизни и смерти, Аркадий. Я на все согласна ради нашей любви.
— Я тоже, Элла! — прошептал он, задыхаясь от любви к этой чудесной, такой могущественной и такой беззащитной девушке.
— Так давай сегодня же обвенчаемся с тобой. Ты согласен?
— Конечно, Элла! Ты — моя жизнь. Обвенчаться с тобой — это безумное счастье. Элла ты даришь мне свою любовь, ты нищему даришь царство, ты поступаешь безумно, безумно, Эллочка!
— Ты принимаешь мое царство, принимаешь?! — Элеонора вскочила и встала коленями на сиденье, склонившись над потерявшим рассудок от страсти адмирал-аспирантом.
— Да! Принимаю!
— Клянись поцелуем!
— Клянусь! — Аркадий запечатлел на чудесных устах своей богини пылкий поцелуй.
— Кровью клянись! — В руках у Элеоноры оказался маленький кривой и, как показалось Недобежкину, настоящий персидский кинжал.
— Клянусь! — отозвался влюбленный авантюрист.
Сверкнув дамасской сталью, Завидчая сделала надрез у себя под большим пальцем левой руки на венерином бугре и такой же надрез сделала на руке Недобежкина, после чего соединила свою руку с рукой своей жертвы. Она обезумела от желания завладеть кольцом аспиранта и, сама того не понимая, совершила действия, которые ни в коем случае не должна была совершать. Их кровь, смешиваясь, закапала на роскошное платье танцорки и на белый костюм аспиранта, на пол лимузина. Им обоим вдруг сделалось радостно и по-детски весело. Какие-то пружины, взведенные в обоих сердцах, лопнули, и каждый почувствовал облегчение.
«Кольцо будет моим!» — восторжествовала про себя Элеонора.
«Завидчая будет моей!» — мысленно вторя ей, откликнулся Недобежкин.
— Так мы обвенчаемся? Сегодня же, сегодня же? — восторженно вопрошала своего возлюбленного златокудрая колдунья. — Я все устрою, я прикажу, и все будет готово — и церковь, и священник.
— Элеонора! Обвенчаться с тобой — это божественный подарок судьбы, это рай на земле и на небесах. Ты еще спрашиваешь, согласен ли я. Тысячи, миллионы раз да! Да, да, да!!! — кричал Аркадий, прижимая к себе крепкие груди своей царицы и целуя ее лицо. Лимузин остановился. Они подъехали к «Русской избе».
Из машин высыпали любители бальных танцев, были здесь и судьи. Джордано Мокроусов и Людмила Монахова были приглашены Завидчей в такой милой форме, что не смогли отказаться. Муж Людмилы Монаховой Станислав, который хоть и не значился в судейской коллегии, но считался даже более великим танцором, чем Джордано, тоже получил приглашение. Была здесь и пара номер двадцать один из Томска. Само собой разумеется, что вся компания Ивана Александровича Лихачева, приехавшая вслед за лимузинами Недобежкина на двух правительственных «Чайках», тоже оказалась в «Русской избе»; но самое удивительное, что в числе приглашенных совершенно случайно оказался фотограф Карасик, решивший погибнуть, но отбить пальму первенства у своего бывшего друга, а отныне и навсегда заклятого врага Стасика Белодеда, так нагло присвоившего себе их, по сути дела, общий эффект. Витя Шелковников, заметив вороватые потуги Карасика, увешанного фотоаппаратурой, попасть в компанию отъезжавших, решил, что это кинорепортер, и устроил его в багажнике своего лимузина на том условии, что он почаще будет снимать для истории кино самого будущего артиста.
За два часа наблюдений Александр Петрович Петьков успел потерять ясную голову, так как действие поллитровки «Пшеничной» постепенно ослабевало, но все же он был надежно защищен от гипноза, который, как предупреждал Дюков, применяли члены банды. Бравый подполковник вел наблюдение будучи одетым в специальный маскировочный халат собственного изготовления, в котором он и днем-то мог сливаться с городскими постройками, а в лунной полутьме сельской местности был просто невидим. Несколько раз ветеран успел побывать в хозяйственных постройках и дважды — на чердаке ресторана, ему удалось даже в качестве печника проникнуть в саму избу. На всякий случай Александр Петрович проделал две дыры в заборах и в трех местах на путях своего возможного отступления на высоте сантиметров двадцати укрепил длинные ветки, чтобы об них спотыкались и падали его потенциальные преследователи.
