– Да, мадемуазель?
– Я думаю, что ей нравился – или начинал нравиться – Рональд
Марш. Тот самый, который унаследовал титул.
– Почему вы так считаете, мадемуазель?
– Во-первых, однажды Карлотта в самых общих чертах
заговорила со мной о том, что, если человеку все время не везет, он меняется в
худшую сторону. Что даже порядочный человек начинает поступать некрасиво. В
общем, «виноват не он, виноваты обстоятельства» – первое, чем дурачит себя
женщина, когда влюбляется в мужчину. Столько раз я слышала эту песню! И при
всем своем уме Карлотта не нашла ничего лучшего, как повторить ее, будто только
что родилась. «Ага, тут дело нечисто», – подумала я. Имени она не называла –
разговор шел «абстрактный», но почти сразу же она упомянула о Рональде Марше и
о том, как к нему несправедливы родственники. Поскольку она сказала это как-то
вскользь, между прочим, я не связала ее слова с тем, что она только что
говорила, но теперь я... не знаю. Мне кажется, она с самого начала имела в виду
Рональда. Как вы думаете, мсье Пуаро?
И она серьезно посмотрела на моего друга.
– Я думаю, мадемуазель, что вы, вероятно, снабдили меня
весьма ценными сведениями.
– Замечательно! – И Мэри захлопала в ладоши.
Пуаро благосклонно смотрел на нее.
– Вы, по всей видимости, не слыхали еще, что джентльмен, о
котором вы говорите, Рональд Марш – лорд Эджвер, – только что арестован.
– О! – изумилась она. – Значит я со своими догадками немного
опоздала.
– Нет, мадемуазель, я узнал о них своевременно. Благодарю
вас.
– Ну как, Пуаро? – сказал я, когда Мэри вернулась за столик
к Брайану Мартину. – Еще одно подтверждение, что вы ошибаетесь?
– Напротив, Гастингс. Подтверждение того, что я прав.
Несмотря на этот геройский ответ, я подумал, что его
наверняка точит сомнение.
В последующие дни он ни разу не упомянул о деле Эджвера.
Если я заговаривал о нем, Пуаро отвечал односложно, не выказывая никакого
интереса. Другими словами, он умыл руки, поскольку вынужден был признать, что
правильной была его первая версия, а не та, которая зародилась в его
эксцентричной голове позднее, и что Рональд Марш виновен в смерти дяди. Но,
будучи Пуаро, он не мог открыто этого заявить и предпочитал делать вид, что ему
все равно.
Именно так я воспринимал тогда происходящее и, казалось, был
прав. Он совершенно не интересовался тем, как продвигается дело в суде, хотя и
узнавать было особенно нечего. Он занимался другими делами и, повторяю,
проявлял полнейшее равнодушие к делу Эджвера.
Прошло целых две недели со времени событий, описанных мной в
предыдущей главе, прежде чем я понял, что оценивал поведение своего друга
совершенно неправильно.
Мы завтракали, и у тарелки Пуаро, как обычно, лежала стопка
писем. Когда он стал перебирать их своими ловкими пальцами, я вдруг услышал
радостное восклицание. В руках у него был конверт с американской маркой.
Он открыл его специальным маленьким ножичком, и я
внимательно следил за ним, поскольку мне хотелось узнать, что его так
взволновало. Внутри было письмо с довольно увесистым приложением.
Прочитав письмо дважды, Пуаро взглянул на меня.
– Хотите посмотреть, Гастингс?
И он протянул его мне. Вот что писала Люси Адамс:
«Дорогой мсье Пуаро! Ваше доброе, полное сострадания письмо
чрезвычайно тронуло меня. Я не нахожу себе места! Мало того, что случилось
такое ужасное горе, – я все время слышу какие-то оскорбительные намеки,
касающиеся Карлотты, самой доброй и нежной сестры, какую только можно себе
представить. Нет, мсье Пуаро, она не принимала наркотики, в этом я уверена. Она
их ужасно боялась и много раз говорила мне об этом. Если она и сыграла какую-то
роль в смерти того несчастного человека, то совершенно невинную, и ее письмо ко
мне – тому доказательство. Я посылаю его вам, поскольку вы об этом просите. Мне
очень тяжело расставаться с последним письмом, которое она мне написала, но я
знаю, что вы сохраните его и впоследствии отдадите мне обратно, а если оно
поможет, как вы пишете, решить загадку ее смерти – тем более оно должно быть у
вас.
Вы спрашиваете, кого из друзей она упоминала в своих письмах
особенно часто. Она писала о многих, но никого не выделяла особо. Мне кажется,
чаще всего она виделась с Брайаном Мартином, которого мы знали много лет, с
Мэри Драйвер и с капитаном Рональдом Маршем.
Я очень хотела бы вам помочь. Вы так добры. По-моему, вы
понимаете, что мы с Карлоттой значили друг для друга. Искренне ваша, Люси
Адамс.
P.S. Только что приходил человек из полиции. Он хотел
забрать письмо, но я сказала, что уже отослала его вам. Это, конечно, неправда,
но мне почему-то хочется, чтобы вы прочли его первым. Кажется, оно нужно
Скотленд-Ярду как доказательство виновности убийцы. Отдайте его им, но умоляю –
сделайте так, чтобы они вернули мне его когда-нибудь. Понимаете, это ведь
последние слова Карлотты, обращенные ко мне».
– Значит, вы написали ей, – сказал я, откладывая письмо. –
Зачем вам это понадобилось, Пуаро? И почему вы попросили ее прислать оригинал
письма Карлотты Адамс?
Он оторвался от приложенных к письму Люси Адамс страничек.
– Честно говоря, не знаю, Гастингс. Но у меня была странная
надежда, что оригинал поможет объяснить необъяснимое.
– Но текст остается текстом! Карлотта Адамс отдала письмо
горничной, горничная опустила его в почтовый ящик. Все просто. И текст читается
совершенно естественно.
Пуаро вздохнул.
– Знаю-знаю. В этом и состоит трудность. Потому что письмо,
каким мы его прочитали, Гастингс, неправдоподобно!
– Чушь!
– Да-да, уверяю вас! Ведь ясно же, что некоторые вещи должны
происходить – они вытекают одна из другой, подчиняясь логике событий. А это
письмо... оно не согласуется с тем, что происходило. Здесь какая-то неувязка.
Но кто в ней виновен: письмо или Эркюль Пуаро? Вот в чем вопрос.
– Неужели вы допускаете возможность, что виноват Эркюль
Пуаро? – спросил я, стараясь не выходить за рамки приличий.
Пуаро бросил на меня взгляд, исполненный укоризны.
– Да, порой я ошибаюсь – но не теперь! А следовательно, если
письмо кажется неправдоподобным, оно неправдоподобно. Оно содержит в себе некий
факт, ускользнувший от нашего внимания. И я намерен выяснить, какой именно.
После чего он, вооружившись лупой, вернулся к оригиналу,
передавая прочитанные листки мне. Я ничего примечательного в них не находил.
Они были исписаны твердым, разборчивым почерком и слово в слово соответствовали
тому, что мы читали в телеграфном сообщении.
