Так я попало в квартиру Соснова. Роковая звездочка, аккуратно подклеенная следователем, снова сияла над моей Спасской башней. Соснов показал меня семье и сказал, что это зеркальце принадлежало одному опасному преступнику. Я часто вспоминало Соленого. Вскоре, из разговоров следователя с семьей, я узнало, что Соленый бежал из следственного изолятора. Милиция напала на его след. Он скрывался в «Шорохах». Старое гнездо было взято приступом. Струя, Граф и Фонарь погибли, отстреливаясь. Соленый застрелился из Барсучка в последней комнате «Шорохов», где никогда не удавалось как следует проветрить. В духоте убил себя этот человек.
Итак, я поселилось в квартире следователя Соснова. Какое-то время я лежало в ящике его письменного стола среди редких фотокарточек воров и убийц. Вечерами Соснов иногда вынимал меня и рассматривал с тщеславной улыбкой. Я напоминало ему о его победе над Соленым. «Это зеркальце принадлежало одному из самых опасных преступников», — в который раз говорил он семье. Вечерами он снимал свой серый жестокий пиджак, надевал вязаную кофту и позволял себе погрузиться в приятный туман неглубокой сенильности. Он садился в кресло под уютной оранжевой лампой, лохматый Каштан сворачивался клубочком у его ног, дети — Володя и Катя — устраивались на диване поближе к отцу, высокая, полная Маргарита Михална приносила плетеную корзиночку с вязанием, и тогда Степан Тихонович (так звали Соснова) начинал тихим неторопливым голосом очередной захватывающий рассказ о борьбе с преступниками из своей богатой событиями жизни. Дети часто просили отца принести «то зеркальце». Он приносил, показывал. Я отражало эти мирные вечера, раскрасневшиеся лица детей. Володе было шестнадцать лет, а Кате двенадцать. Я очень нравилось им, однако по разным причинам. Володе я нравилось как предмет, коего касались окровавленные руки легендарного преступника, а Катеньке я нравилось само по себе. Чистенький, послушный отличник Володя Соснов давно уже решил в глубине души стать уголовником. Это и неудивительно. Степан Тихонович, всю свою жизнь отдавший беспощадной борьбе с выходцами из преступного мира, незаметно для себя установил в собственной семье культ этих существ. В глубине души он презирал честных граждан, не запятнавших себя преступлением закона. Что касается Катеньки, то она через какое-то время выпросила меня у отца. Степан Тихонович отдал меня дочери без сожалений, так как история Соленого быстро покрылась пылью. Ее заслонили другие, не менее интересные случаи. Катенька сразу потащила меня в школу показывать подружкам. «Это зеркальце знаменитого опасного преступника», — сказала она. Я переходило из рук в руки. Вдруг одна девочка удивленно вскрикнула. Я отразило ее лицо со светло-зелеными глазами. «Это же мое зеркальце! — воскликнула она. — Мое любимое зеркальце, которое я уронила в море пять лет тому назад». Да, это была Верочка Зеггерс. Она повернула меня и показала девочкам нацарапанные на моей оборотной стороне буквы В.З. Все были поражены. Возникла непонятная ситуация. Верочка говорила, что зеркальце ее, и просила вернуть меня ей, а Катенька говорила, что это зеркальце опасного преступника и не хотела отдавать меня. Вошел учитель физики Илья Игоревич Зверев. Школьницы обратились к нему с просьбой решить спор. Они уважали Илью Игоревича и считали, что он слегка догадывается об истине. Зверев внимательно выслушал девочек. Рассмотрел меня, потрогал ногтем роковую звездочку над Спасской башней. Отразил во мне свое большое белое лицо с маленьким пятнышком от соляной кислоты на щеке. На нем были очки в тонкой золотой оправе.
— Давайте применим соломоновский метод, — сказал Илья Игоревич.
Девочки спросили, кто такой Соломонов.
— Профессор Соломонов был моим учителем, — ответил Зверев с тонкой улыбкой. — Это был мудрый человек. Я часто вспоминаю его.
— А в чем заключается его метод? — спросили дети.
— Метод очень простой, — сказал Илья Игоревич. — Давайте разломим это зеркальце на две половинки. И разделим поровну между Верой и Катей. Вы согласны?
— Хорошо, — сказала рассерженная Катя. — Уж лучше разбить его, чем отдать ей! Этой мерзости.
— Нет, ни за что! — запротестовала Вера. — Ни в коем случае нельзя его разбивать или разламывать. Пускай тогда оставит у себя.
Исходя из этих ответов, Зверев отдал меня Вере. Он думал, что она больше любит меня, чем Катя. Может быть, так оно и было, но ответ Веры был продиктован другими соображениями. Она знала, что разбитое зеркало означает смерть.
Так, после долгой разлуки, я вернулось к Верочке Зеггерс. Это было радостное событие. Я любило Верочку. Она была моей первой хозяйкой. Я любило ее скромных интеллигентных родителей Инну Ильиничну и Бориса Генриховича. Борис Генрихович был музыкантом. Он очень удивился, увидев меня снова. «Невероятно, — прошептал он. — Ты же уронила его в море». «Да, я и сама не понимаю, как это могло случиться». Зеггерс даже побледнел. Понятие судьбы было чуждо ему. Он думал, что все происходящее зарождается исключительно в настоящем. Он любил говорить о Боге. «Бога невозможно представить себе, — говаривал он. — Однако представления о Нем необходимы. Вообразите себе поезд, идущий сквозь густой лес. Тень от деревьев ложится на крыши вагонов. Только в одном месте лес расступается, и краткий участок дороги — соответствующий примерно длине одного вагона — освещен золотым светом заходящего солнца. Над железной дорогой возвышается пешеходный мост. По мосту идет человек с маленьким ребенком. Краткое мгновение ребенок наблюдает поезд, проходящий внизу. Затем говорит отцу: „Папа, смотри — все вагоны серые, а один — золотой“. Этот золотой вагон и есть Бог».
Борис Генрихович вынимал меня и показывал гостям. «Это зеркальце умерло и воскресло, — говорил он. — Много лет назад моя дочь уронила его в море, когда мы ехали на прогулочном пароходе. Это было в Крыму. Недавно в Москве она увидела его в руках своей школьной подруги».
Гости рассматривали меня. Отражались во мне.
Шли годы. Мы жили простой жизнью. Верочка росла, но со мной по-прежнему не расставалась. Я стало частью ее души. Но вот произошло событие: вскоре после того как Верочке исполнилось семнадцать лет, она убежала из дому с одним молодым человеком. И меня взяла с собой. Вот как это было. На зимние каникулы семья Зеггерс поехала в дом отдыха для музыкантов. Дом отдыха назывался «Струны». «Надорванные струны», как шутили музыканты, поправляющие здесь здоровье. Это был бывший помещичий дом с облупленными колоннами посреди парка. Находился он на отшибе, среди заснеженных полей. Ехали сначала по железной дороге, а потом в дребезжащем автобусе. Внутри дома жили красные ковровые дорожки, коридоры с элегантными латунными светильниками. Там я неожиданно встретило свою белую сестру. Оно лежало на подоконнике в уборной, несколько потрепанное, но все же еще молодое. Мы радостно приветствовали друг друга. Мы преломили на двоих яркий солнечный свет, пробивавшийся сквозь высокие узкие окна, наполовину покрытые изморозью, наполовину небрежно закрашенные белой технической краской. Зеркальце, с которым мы когда-то лежали рядом, выставленные на продажу в набережном киоске (о, заря нашей жизни!), теперь прозябало на севере, у морозного двойного стекла, за которым до бесконечности простирались волнистые снега, и только чернела у самого горизонта убогая деревенька Бетховенка (бывшая Бехтеревка). В деревню ездили на санях, под звон бубенчиков и веселое выкликание деревенских кучеров. Там в облупленном сельском клубе имени Моцарта показывали заграничные фильмы. Когда в темном кинозале Верочка иногда вынимала меня, чтобы поправить волосы, я успевало отразить кусочки этих изумительных разноцветных лент. Вертолет с вооруженными людьми, летящий над экзотическим лесом и изумрудной лагуной. Дама в белом платье, читающая письмо. Мерцающая собака, плывущая в ночи. Ковбойский бар с пьяными зеркалами, которые осыпаются в осколках с умоляющим возгласом «Дринк!» В остальное время я слышало только голоса, доносящиеся с экрана.
