— Мэри, неужели ты оставляешь меня? Теперь, когда меня преследуют, когда Дойл отказался выплачивать проценты…
— Да, Джемс, я больше не могу, не могу…
Позвякивание. Шаги.
— Мэри!
Удаляющиеся шаги. Скрип гравия. Тихо вступающая музыка. Вкрадчивая печаль. Звук подъезжающей машины. Хлопающие дверцы.
Мужской голос: Это мы.
Заплетающийся мужской голос: Стэнли, это ты… Боже мой… Не теперь… еще полгода… я докажу… это неправда…
Суровый мужской голос: Время истекло, Джемс. Приготовься.
Заплетающийся мужской голос: Нет, ты не сможешь… не сейчас…
Выстрел. Падение тяжелого тела. Удаляющиеся шаги. Отъезжающий автомобиль. Нарастающая музыка. Музыка, заполняющая все. Сладкая томительная музыка, означающая сладость смерти. Медленная, безбрежная, головокружительная музыка, означающая конец. Жизни, фильма.
После фильма — как после жизни. После фильма мы веселою гурьбой садимся в сани и под звоны бубенчиков возвращаемся в «Струны». Верочка вынимает меня из сумочки. Я отражаю дрожащую луну в зеленоватых небесах. Я отражаю раскрасневшееся от мороза и увиденной призрачной жизни лицо Верочки. Она показывает меня сидящему рядом с ней студенту консерватории Владику Плеве. Он виолончелист. Верочка рассказывает ему мою историю: много лет назад она уронила меня в Черное море, а потом увидела в руках школьной подруги. Учитель Илья Игоревич Зверев присудил ей право обладания волшебным зеркальцем. С тех пор она не расстается со мной.
В «Струнах» шумно и весело справили Новый год. В столовой устроили концерт. Владик Плеве с большим успехом исполнял виолончельные шедевры барокко — творения Вивальди, Гайдна и Боккерини.
После новогоднего вечера, после бенгальских огней, подарков, прогулок на быстрых санях, шампанского, танцев, конфетти, мандаринных корочек, праздничного компота, игр в фанты и прочего наступила таинственная новогодняя ночь. Таинственной она была, главным образом, благодаря некоему Георгию Романовичу Горенко, якобы дальнему родственнику Ахматовой.
Этот Георгий Романович Горенко, уже старый человек, устраивал каждую новогоднюю ночь в подвале «Струн» спиритический сеанс, в основном для молодых девиц. Так было и в этот раз. Верочка Зеггерс со своими консерваторскими подружками и девочками из музыкантских семейств Олей Загряжской, Машей Вольт-Борисовой, Линой Лившиц, Настенькой Поляковой, Кариной Громыко и другими спустилась в подвал. Шел четвертый час ночи, и у многих девушек слипались глаза. Я лежало в маленькой Верочкиной сумочке.
Родители не знали об этом. Они сидели за неряшливым после праздника столом и допивали винцо. Многие уже ушли спать.
Спустившихся охватил страх. Они оказались в большом, гулком и пустом помещении, освещенном всего только четырьмя свечами в медных подсвечниках. Свечи стояли на полу, образуя квадрат, а между ними в кресле сидел, держа спину очень прямо, седой маленький и худощавый человек с черными сверлящими глазами. На нем была бархатная куртка и красный шейный платок — многие девушки потом с недоумением спрашивали друг у друга, что означал этот пионерский галстук на шее у медиума. Сбоку, у бетонной стены, по которой тянулись какие-то технические провода, были прислонены темно-зеленые щиты — столы для игры в пинг-понг. Даже они сейчас казались зловещими. У одного из этих щитов стояло высокое большое зеркало в массивной деревянной раме. Возле зеркала виднелся черный рояльный табурет на взвинченной ножке.
Горенко посадил Верочку спиной к большому зеркалу, дал в одну руку свечу, а в другую меня. Верочка должна была всматриваться в меня, как бы заглядывая за свое собственное плечо. Таким образом она могла видеть тот бесконечный коридор, куда, бывало, любил посматривать Соленый.
— Гляди пристальнее, и увидишь своего суженого, — обещал Георгий Романович.
— Суженый-ряженый, — почему-то подумала Верочка. Рука ее дрожала. Георгий Романович встал в центре «магического квадрата», держа в руке другую свечу. Тихонько, как будто целуя воздух, он задул огонек и, обращаясь к извивающейся струйке дыма, прошептал:
— Обитатели страны мертвых, покажите этой девушке ее жениха. Напои ее тропами. Напои ее берлеевыми тропами.
Тяжелый и холодный подвальный сквознячок пробежал по «надорванным струнам», и те застонали в ответ.
Некогда я без трепета смотрело в лицо угрюмому зеркалу из «Шорохов». Теперь я как будто обмерло перед этим непонятным зеркалом из «Струн». В этом гулком техническом подвале, где летом играли в настольный теннис, я испытало нечто, чего мне не доводилось испытывать прежде. Я впервые в жизни отразило то, что не предстояло передо мной. Нечто возникло во мне незаконно, проникнув в мою глубину из бездны подвального зеркала. Это было ощущение настолько сильное и странное, что я показалось себе овальной лужицей, прихваченной первым морозом, чей хрупкий ледок вот-вот будет взломан изнутри. В бездонной глубине наших взаимных отражений зародилось пятнышко, нечто вроде крошки, запавшей между линзами оптического прибора. Но это пятнышко росло. И становилось мутным силуэтом. Он поднимался из моих пучин, как утопленник, всплывающий из темной морской глубины в светлые верхние воды: выплывал, расплывался, выплывал неуклонно, расплывался и снова собирался, словно кто-то настраивал фокус. И не было подводных священников, чтобы причастить его. И чем ближе и отчетливее становился этот силуэт, тем более жестокое давление я ощущало — как будто меня собирались расплющить изнутри. Мне казалось, я вот-вот стеку по Верочкиной руке ручейком ртути. Черный фрак, белая манишка. Черный фрак, белая манишка. Черный фрак, белая манишка. Румяное, узкое, словно спящее лицо. Это был Владислав Плеве.
ЧЕРНЫЙ ФРАК, БЕЛАЯ МАНИШКА. ЧЕРНЫЙ ФРАК, БЕЛА Я МАНИШКА. ЧЕРНЫЙ ФРАК, БЕЛА Я МАНИШКА. РУМЯНОЕ, УЗКОЕ, СЛОВНО СПЯЩЕЕ ЛИЦО. ЭТО БЫЛ ВЛАДИСЛАВ ПЛЕВЕ.
Все сильнее дрожала рука Верочки, дрожала Верочка. Дрожало я. Затем все оборвалось. Верочка покачнулась и упала навзничь. Старик Горенко был наготове — он ловко подхватил ее и меня. Судьба была решена. Теперь Верочка знала, кто предназначен ей. В последующие дни она и Владик Плеве сделались неразлучны. Наверное, выступление Владислава на новогоднем концерте заставило Верочку влюбиться в него — игра на виолончели представляет собой для людей зрелище откровенно сексуальное, если не сказать порнографическое — придерживая женоподобный инструмент между раздвинутыми коленями, исполнитель водит смычком по струнам, извлекая звуки более человечные, нежели сам человеческий голос. Великий виолончелист Пабло Казальс, играя в Белом Доме для президента Кеннеди и его жены Жаклин, сопровождал свою игру стонами явно оргиастическими. Владик часто ставил Верочке эту пластинку с записью концерта в Белом Доме — на конверте была воспроизведена фотография, где лысоватый Казальс в крупном фраке кланяется залу: в первом ряду можно различить взвинченные лица Кеннеди и Жаклин. Стоны и печаль Казальса взвинчивают и Верочку. К тому же Владислав из хорошей семьи. Фамилия «Плеве» наводит ее на мысль о собственной девственной плеве, которую Плеве мог бы устранить так же музыкально и человечно, как он исполняет концерт для виолончели с оркестром Антонио Вивальди, концерт для виолончели с оркестром Hob. VLLb:2 Гайдна, концерт для виолончели с оркестром Boccherini. Имя «Владик Плеве» она трансформирует во внутренний призыв «владей плевой». Вскоре они составляют план побега.
