Как водится в таких случаях, все устраивают друзья Владислава — Грушин и Песков. В одну из ночей они бегут из «Струн» на двух санях, со свидетелями и подружками невесты. Для Верочки заготовлено превосходное венчальное платье. Владислав обладает концертным фраком. Они должны обвенчаться в бетховенской церкви, а затем отправиться, опять же на санях, с бубенцами и песнями, в пансионат со странно-лаконичным названием «Дома» — в «До мах» предполагалось отпраздновать свадьбу. Там же молодые должны провести свою брачную ночь.
Согласно этому плану все и произошло. Престарелый батюшка наскоро обвенчал их в заснеженной деревенской церкви. Убор невесты Верочке был очень к лицу.
В маленькой гостиничного типа комнатке, где произошло первое соитие, было два зеркала — оба квадратные, в позолоченных рамах. В одном, старинном, словно бы все время шел дождь. В другом, помоложе, дождь как будто только что кончился, и все отражалось промытым и посвежевшим. Но Верочке этого показалось мало — она желала видеть все до последней детали, видеть, как прольется ее девственная кровь. Для этой цели понадобилась моя помощь.
По просьбе Плеве она осталась в белых кружевных чулках и белых туфельках, не сняла шуршащую фату и небольшой символический венок, замещающий некогда обязательный fleur d’orange (оранжевый, скрытно присутствующий в белизне, — вот цвет невинности). Рукой в белой кружевной перчатке Верочка сжимала мою пластмассовую ручку (может быть, правильнее было бы называть ее «ножкой»?), прикрывая тонкими пальцами изображение Спасской башни Кремля. Плеве поставил на тумбочку ярко-оранжевый японский магнитофон, вложил кассету с записью концерта Казальса в Белом Доме. Нажал на «плэй». «Играй» — было приказано всему. Звуки виолончели и стоны исполнителя потекли по комнате. Вскоре они смешались со стонами Верочки. Крови было совсем немного. Пабло казался… Кем? Чем? Тяжелым, сладко рыдающим богом, может быть? Или сверкающим лакированным дельфином, ныряющим в глубину с улыбкой на скрипучих щеках?
Множество раз прежде Верочка отражала во мне свой аккуратный половой орган, разглядывая его с придирчивостью, свойственной девочкам. У нее не было повода для претензий: он был идеален. Теперь я отразило момент лишения невинности: легкий вскрик, и совсем немного крови… Верочка, конечно, преувеличила свои возможности наблюдателя — она ничего не видела, глаза ее во время соития были закрыты. Зато я отразило все в подробностях. Но вскоре я выпало из ослабевших пальцев, одетых в ритуальные кружева. Вера и Плеве мгновенно уснули, и я прикорнуло возле стройного бедра своей хозяйки. На ее нежной коже, еще сохраняющей память о крымском солнце, блестела струйка спермы виолончелиста, чем-то напоминающая сгущенную слезу.
Те, кто не являются вещами, с трудом могут представить себе сновидения, свойственные нам, вещам. Но предмет, столь близкий к молодой девушке (я являлось таким предметом), иногда проникает в девичьи сны. Изредка я, словно с краю, отражало Верочкины сновидения. В ту снежную ночь в «Домах» Верочке снилось (или это снилось мне?), что она простужена и лежит в постели с температурой. К ней приходят ее школьные одноклассницы и одноклассники. Толпятся вокруг постели, болтают, показывают учебники. В момент, когда одноклассники собираются уходить, их вдруг настигает волна превращений: они грушами и зайцами разбегаются по углам, скрепками и зубочистками заваливаются в паркетные щели, зимними шарфами повисают на стульях, авторучками зарываются в рыхлую землю цветочных горшков. Затем мне приснилось (или это приснилось Верочке?), что какая-то незнакомая девушка дарит меня своему возлюбленному при расставании. «Наденька тебя мне подарила, когда как-то я на дело шел». Но на этот раз это не уголовник, уходящий в земную ночь со своим пистолетом, а космонавт, отправляющийся в безвоздушную ночь небесную. Ракета изнутри почему-то оформлена в стиле, напомнившем мне ресторан «Пекин» — любимое местечко Соленого: аквариумы с узорчатыми стеклами, красные лакированные притолоки, вазы с драконами, свастиками и фениксами. Есть и приборы, но и они излишне декорированы. Космос в иллюминаторах напоминает черно-синий шелк, собранный складками и пучками. Катастрофа немедленно начинает происходить. Она состоит, как это ни странно, в появлении Бога. В глубине космоса, в месте особой его «измятости», как бы на линии невозможного в открытом космосе горизонта, появляются два дородных старца. Они осанистые, совершенно белые, как выточенные из слоновой кости или из сала. Стоят поодаль друг от друга, а между ними тянется клубящееся, живое облако, переливающееся множеством оттенков — от чернильно-лилового до изумрудного. Из центра того облака вырывается сияющий столб или сверкающая щель, рассекающая, вспарывающая космическую тьму. Все это в целом — Старцы, Облако и Сверкающая Щель — и есть Бог, точнее, один из Его бесчисленных обликов. Все это настолько огромно, что земной шар, Солнце и другие планеты кажутся светящимися пылинками на фоне этой грандиозной констелляции. Приборы начинают взрываться друг за другом, лопаясь искрящимися фонтанчиками. Однако голос из репродуктора сообщает, что волноваться не надо, так как «катастрофа» устроена специально для развлечения космонавтов. Просто людям рекомендуется засунуть все десять пальцев в рот и изо всех сил вжимать зубы в десны, иначе они могут вылететь из своих гнезд. Почему-то мой космонавт впивается зубами в мою ручку — мне кажется, что след его зубов может остаться на нежной пластмассе. Сразу после этого он выходит в открытый космос и там яростно выплевывает меня в пустоту. В этот миг я прошло в другой космос: пустой, свободный, без складок и шелка. Мое парение было великолепным. Я ликовало. Иногда во мне бликовали далекие солнечные диски. Паря, я неспешно вращалось. Плавно развернувшись, я отразило Землю — этот зеленовато-пепельный шар, подернутый облачным покровом, похожим на куколь из разреженных волокон подмокшей ваты. Я отразило морщинистый океан, и острова, и материки, и точки, и крошечные цифры, и муравьев, и пухлые каменья, и яйца всмятку, и ветры, и завихрения облачные, и пики гор, и альпиниста на пике, пьющего из фляжки… Ее сверкающее, серебряное донце…
Зеггерсы на следующий день разыскали дочь в «Домах». Но дело было сделано — она стала венчанной женой Плеве. Каникулы кончились. Я все чаще задумывалось о собственной судьбе. Размышляло я и о судьбах других зеркал. Краем уха, как говорят люди, а в моем случае лучше сказать «срезом амальгамы», я уловило историю о зеркальной пудренице, которую кто-то уронил со смотровой площадки, находящейся на вершине останкинской телебашни. Пудреница разбилась в зеркальную пыль, как страшное зеркало тролля из «Снежной королевы», чтобы проникать внутрь вещей и отражать их изнутри, отражать их микроскопическими фрагментами в качестве особого зеркального вируса.
На ночь меня оставляли на трюмо. В ночном свете я часами смотрело на зеркала трюмо, на этот алтарь, думая о том, что когда-нибудь мы снова станем песком, из которого вышли. И может быть, я стану бураном, буду частью торнадо или смерча, буду проникать в людей, просачиваться сквозь вещи…
По утрам Инна Ильинична приносила дочке горячую чашку какао. Она ставила ее рядом со мной, на трюмо, и тогда все мы, четверо зеркал, покрывались сладкой испариной…
Философскому настроению способствовали разговоры, которые Зеггерс иногда вел со своими гостями. Как-то раз, весной, они обсуждали меня в небольшой компании людей пожилых.
