«Ты матке своей спасибо должна сказать, что ребенка твоего растит, а радио мы у Надьки можем послушать, — прервала бабка, — Бог знает что мелешь. А чтоб хахаль твой, пока я жива, сюда ни ногой. И к месту!» Повернулась к Ирине: «Что молчишь? Нечего сказать?»
Сказать было нечего.
«Пока я жива», увы, длилось недолго. За этот короткий промежуток времени — казалось, от стен еще отскакивает слово «фактически» — Тайка устроила дочку в здоровый детский коллектив и объявила, что забирает ребенка к себе, якобы по причине близкого расположения детского садика, но фактически, Ира была уверена, чтобы просто настоять на своем.
Больную Матрену перевезли к Тоне, где был не только комфорт, но и квалифицированный уход. Рак злобно пожирал тело, не осмеливаясь посягнуть на волю и ум. Труднее всех было сестре: она почти не отлучалась от матери. Ирина жила на два дома, по большей части у Тайки, опасаясь новых столкновений дочкиного жениха с Лелькой. Та, в свою очередь, не ложилась спать без бабушки: так много надо было рассказать.
Два года назад мать схоронили, а Таечка вышла замуж. Молодой муж переселился в крохотную Тайкину квартирку со всем своим «приданым»: валторной в твердом черном футляре и ободранным чемоданом с вещами. Самое время было бы пожелать совета да любви и вернуться к себе на Московскую, но молодая пара рьяно взялась за Лелькино воспитание.
Первый шаг сделал отчим — стал называть ее полным именем: Ольга.
— А как меня зовут? — спросил он у «Ольги».
— Володя, — ответила Лелька, удивляясь глупому вопросу.
— Меня называй «папа», — снисходительно объявил тот, — «Володя» — так только взрослые говорят.
— Я уже взрослая, я в следующем году в школу пойду, — не сдавалась девочка.
— Ну и воспитание… — это было сказано уже не ей, а Таечке.
Та сокрушенно качала головой и слабо улыбалась.
Слово «папа» так и не вошло в Лелькин лексикон. Она вообще старалась обращаться либо к бабушке, либо к матери.
Ирина чувствовала себя у дочки очень напряженно и неуместно. Зять любил острить, но остроты не вызывали у нее ожидаемой реакции, и он обижался. Подробно рассказывал об оркестре, в котором играл, о «наших ребятах», о том, как дирижер придирается не по делу и как он, Володя, ставит его на место. Иру, в свою очередь, раздражала грязь в квартире: промасленные пакеты, грязная посуда с засохшими кляксами горчицы, горелые спички на полу и на подоконнике единственного окна. Угнетала теснота, вечный полумрак и сырость двенадцатиметровой комнатенки, где они ютились вчетвером. Входя, она торопливо подметала, убирала, мыла… Грязное белье громоздилось прямо на полу, за кухонной дверью.
— Смотри, Тайка, сколько белого; давай стирку сделаем, как можно на полу держать, — предложила как-то.
— Делать мне больше нечего, — обиделась Таечка.
— Поможешь мне, — сдержалась мать. — Попроси Володю, пусть бак от меня привезет, а то кипятить не в чем.
— Володю? — вскинулась дочь, — что, Володя тебе ишак, что ли?!
…Нет, нет, хватит: надо снова менять темп. Пройти чуть пружинящим фокстротным шагом, минуя канувшие в прошлое мелкие бытовые стычки, дождаться весны и ликующего перезвона пасхальных колоколов. Тайка обронила, что они с Володей думают о ребенке. Непонятно, новость это была или мечта, но супруги явно потеряли интерес к перевоспитанию ребенка уже существующего. Стало можно вернуться домой и выполнить весь мудреный пасхальный ритуал, с шафранными куличами и ярко раскрашенными яйцами, только, увы, уже без Матрены. А потом наступило лето — последнее лето Лелькиного тягостного пребывания в детском саду, и томительное лето надо было прожить и пережить, потому что осенью начиналась Школа, и ничего, кроме праздника, это обозначать не могло.
И действительно, весь первый год прошел под знаком праздника, несмотря на коварно гаснущее в квартире электричество. Второй класс оказался дважды праздником, потому что Лелька готовилась к приему в пионеры, приуроченному к пятидесятилетию школы.
Весть о юбилее принесла не только внучка, но и открытка в почтовом ящике, приглашающая «всех выпускников школы принять участие в торжестве». Наверное, сама Ирина не вспомнила бы. Шутка сказать, пятьдесят лет! Зато помнила аппетитные стопки ярко-желтых кирпичей на пустыре и рабочих в длинных фартуках, которые нагружали кирпичами тачки, а потом подвозили их каменщикам. Когда здание было построено, оно оказалось школой, а Ирочка — первоклассницей. Она проучилась там пять счастливых лет. Потом подросли братья и тоже начали ходить в школу, но тут началась война — та, первая… После войны в «нашу школу» пошли младшие, Тоня и Симочка. Дети взрослели, заводили свои семьи, а школа становилась все более «нашей»: дети Иры и Моти тоже здесь учились. И опять — война прервала: вторая… Мало кто помнил ярко-желтые кирпичи ее стен; они давно поменяли цвет. Казалось, школа построена — нет, вылита — из бронзы, потемневшей от времени, дождей и гари двух войн.
Нечего было и думать о том, чтобы собрать всех, кто здесь учился, поэтому торжество проводили в клубе авиационного училища, что располагалось прямо напротив школы. Совсем недавно отшумели Октябрьские праздники, и казалось, что красное знамя легло отдохнуть на стол президиума, уставленный цветами такого же кумачового цвета. Цветы стояли в горшках, обтянутых гофрированной бумагой и украшенных такими же гофрированными бантами, а озабоченные учителя все сновали между клубом и школой и несли новые и новые горшки.
Бабушка волновалась, почти как семилетняя Ирочка, некогда — всего пятьдесят лет назад — вошедшая в залитый солнцем класс. Не было красного стола с неизбежным графином, за столом не сидели торжественные люди с красными повязками на рукавах, зато сегодня, пятьдесят лет спустя, не было солнца, а стоял прозрачный ноябрьский полдень с холодным крахмальным воздухом. Директор взял в руки звонок — бронзовый, величиной с чайник, колокольчик, тот самый! — потряс и поставил обратно. Чистый и громкий звон рассыпался осколками по всему залу, застыл в складках кумачовой скатерти, спрятался под крышкой рояля, шмыгнул на подоконники и замер за тяжелыми портьерами.
Директор — серый костюм, русые волосы, строгий взгляд, неуместный для мягкого круглого лица с ямочкой на подбородке — громко выкликал имена, глядя в список. У стены стояли с цветами в руках девочки лет двенадцати, в белых блузках с красными галстуками и синих юбках; в стороне жались взволнованные второклассники. Между ними бесшумно сновала пионервожатая и что-то озабоченно шептала. Подсказывает, догадалась Ирина. Внучка разучивала «Я, юный пионер…», стоя дома перед зеркалом. На вожатой тоже была белая блузка и синяя плиссированная юбка, а пышные локоны до плеч и пионерский галстук на высокой груди притягивали много мужских взглядов. Послышался чей-то приглушенный басок: «Я бы каждый день в пионеры вступал…» и солидарные смешки. Директор поднес ко рту стакан.
О чем говорили, Ирина не запомнила. Когда начинали аплодировать, она тоже аплодировала; в какой-то момент из разных концов зала начали подходить к столу улыбающиеся люди. Она увидела Мотю, Тоню, которая на ходу поправила на Симочке пиджак… К столу шли племянники, а с ними Тайка, она смеялась и что-то говорила. Женщина с красной повязкой попросила освободить передние скамейки: «Здесь сядут наши уважаемые выпускники», но все перекрыл сильный высокий голос Тони: «А сестра? Где же сестра?..» Люди смеялись. Мотя осторожно перешагнул через несколько рядов скамеек, обнял Ирину за плечи и так, упирающуюся, подвел к первой скамейке.
