А с нею сколько возился, Господи!.. Если б не Федя, давно уже на кладбище лежала бы.
Если бы не Надя, поправила себя, ибо как раз Надя первой поднесла ей стакан к губам. Могла этого не делать и совсем не подходить: ей же и легче было бы.
Золовка вернула долг: отплатила добром за добро. Может, жизнь этим и держится? Я выполнила долг перед братом — она вернула долг мне?
Между ними ничего не изменилось, нет: отношения не потеплели, и пробки выкручивались по-прежнему, в зависимости от Надиного настроения. Но Ирину это перестало раздражать. Лелька теперь делала уроки не здесь, а тогда какая разница, горит лампа или нет? Думать можно и в потемках. Когда свет уличного фонаря падал на стену, где висела картина, она вспоминала, что там горит лампа и открыта книга. Фонарь высвечивал тусклый прямоугольник, в котором сам же и отражался.
Нет, ничего не изменилось, но что-то произошло, о чем знали только Надя и Ирина. Да еще, пожалуй, Николай Чудотворец. Одно дело — кокетничать перед Тайкой: «мы поклоны не бьем», а другое — зажечь лампадку перед образом. Можно назвать это как угодно, хоть привычкой. Не исключено, что она надеялась на исполнительность Чудотворца, умеющего спасти не только от потопления, но и от уз и темницы, и от плена, и от посечения мечом, а в таком случае лампадка — цена пустяковая; коли муж домой вернется — хоть день и ночь гори. Он, Николай Чудотворец, спас ее от черной мысли, а значит, от неправедного деяния, пусть даже неправедность состояла бы в отсутствии всякого деяния.
Мокрые спички — одно дело, а бездейственность… это мокрое дело.
И лампадка бы не помогла.
Ирина не любила вспоминать болезнь. Жизнь изменилась, но изменилась не из-за инфаркта, каким бы обширным он ни был. Приходилось всегда носить с собой стеклянную трубочку нитроглицерина, заткнутую ватой, словно простуженное ухо, а сверху еще пробкой. В нитроглицерин она не верила, как не верила в валидол, а валерьянку и в доме не держала: от одного только запаха, пронзительного и тревожного, делалась больной.
Не лекарства ей были нужны, а внучка; тогда и не лежала бы так долго.
Все тайное, как известно, рано или поздно становится явным. Среди родственников началось какое-то нерешительное шевеление. Активнее всех, по обыкновению, волновались сестра с мужем. Что-то в разговоре с подругой юности неосторожно протараторила Надежда, все еще во власти катарсиса; в том числе упомянула о Тайкиных визитах, охотно сместив акценты; потом прикусила язык. Слова, спору нет, — серебро, однако молчание — золото. Племянники тоже внесли свою лепту, особенно Генька, имевший некоторые основания держаться от милиции подальше, а тут двоюродная сестра милицию в дом приводит. Радость от того, что не за ним, после всех страхов-то… Иными словами, катарсис номер два в семье из трех человек. Людка пробубнила, что Таечка «смешно рассказывала» о школьном празднике.
Таким образом, все сводилось к Тайке.
Феденька как врач знал, насколько важен для выздоровления эмоциональный фактор.
Тоня взялась «помирить этих дурех».
Приступила к своей добровольной миссии уверенно, словно ведомая афоризмом: нет таких крепостей, которые не взяли бы большевики. Угрожающих слов, конечно, не знала: всю жизнь держалась в стороне от большевиков; однако интуитивно начала с крестницы — была уверена, что осада потребуется серьезная. Отправилась днем, когда Лелька, по ее расчетам, была в школе.
Тайка только что покормила малыша и теперь сцеживала остатки молока прямо в раковину. Когда ей в лицо брызгала тоненькая струйка, брезгливо щурилась и отворачивалась. На плите высилась шаткая башня немытой посуды.
— Танта! — радостно закричала Тайка (она всегда обращалась к ней на местный манер), — вот хорошо, что зашли! У матушки на меня, чувствую, камень за пазухой, а я просто зашиваюсь, — она ловко сунула грудь в лифчик и застегнула кофту.
«Не знает? — изумилась Тоня, — быть не может. Главное — спокойно, без горячки; не может быть, чтоб не знала».
— Знаешь ли ты, — начала сдержанно и медленно, но тут же покатила, словно по накатанной горке, — что ты довела маму до инфаркта? — Тоня сделала эффектную паузу. — Что она чудом осталась в живых?..
— Кошмар! — Таечка приложила руки к вискам, — кошмар. И ведь я говорила!..
Тоня уже приготовилась к новой тираде, но Тайка ее опередила:
— Я как чувствовала, танта, ей-Богу, — в Тайкиных устах «ей-Богу» было просто речевым оборотом и к Богу отношения не имело, — вот как чувствовала: не надо было ей туда ходить.
— Куда?!
— В школу, — со скорбным спокойствием пояснила Таечка, — куда же еще. Я понимаю: пятьдесят лет, большое событие, то-сё, но кому это было надо? Матушка так переволновалась, пока ей слово дали, — она укоризненно покачала головой, — так переволновалась, что я не удивляюсь…
— Что ты мелешь? — забыв про спящего младенца, с негодованием взвилась Тоня, — при чем тут школа?! Это что, школа привела милиционеров? Это школа потащила твою мать в милицию? Скажи!..
— Скажу, — скорбь из Тайкиного голоса исчезла, осталось одно спокойствие, — скажу. Нет, школа этого не сделала, к моему огромному сожалению. Поэтому я сама вынуждена была обратиться в органы, поставить на ноги общественность…
— …и свалить с ног мать, которая растила и воспитывала твоего ребенка девять лет! — гневно закончила Тоня.
— Растила — спасибо, — иронически улыбнулась крестница, — дети не фикусы, их поливать не надо: сами растут. А матушкино воспитание, танта, я каждый день расхлебываю, так что извини-подвинься.
Раковина с потеками, кучки мокрых пеленок прямо на полу, темное пятно сырости на стенке, похожее на двугорбого верблюда — все это отступило перед Тайкиным «извини-подвинься» — невероятными словами в устах племянницы и крестницы, невозможными до такой степени, что захотелось буквально отодвинуться от всего этого, и Тоня невольно подобралась, вжимаясь в стул. Нужно было бы встать и уйти, но держала миссия.
— …не позволю, — уверенно закончила Таечка, — а захочет нас повидать — милости просим, дверь открыта!
Зная сестру всю жизнь, Тоня легко могла вообразить ее в этой замызганной тесноте: сразу кинется скрести, мыть, оттирать, как сделала бы она сама, живи ее дочка, не дай Бог, в таком свинарнике. Повернула голову, услышав тиканье будильника на этажерке, деловито сверилась с наручными часиками: мне пора. Лёлиньке привет; заходите. Подвинула к Тайке аппетитно пахнущие свертки и решительно встала.
Вечером Федя внимательно выслушал сумбурный отчет о миссии жены, кивая именно в тех местах, где ожидался кивок, и медленно покачивая головой там, где только такое неодобрительное покачивание было уместно. Он как раз снимал наручные часы, когда грянуло «извини-подвинься», а здесь можно было только недоверчиво поднять глаза. Оба давно научились реагировать на внешние события одинаково, а потому пришли к единому выводу: супруги живут, слава Богу, в полном согласии, если даже лексикон у них общий; можно лишь пожалеть о его уровне.
