Мать-одиночку звали Таисией. Если по имени судить, так из простых, не то что эта верхняя или тощая Краневская, что с Москвы, а вот по разговору не понять, точно по радио выступает. Соседка оказалась ее ровесницей. Клава пригорюнилась и долго рассматривала в большом коридорном зеркале свою полнотелую фигуру, перетянутую пояском халата. А зато у меня Федя есть, — и перестала втягивать живот.
Буквально через неделю у Таисии появился муж — именно фактический муж, как объяснила Клава старухе Севастьяновой, а не хахаль; солдатик по фамилии Лазаревич. Да уж видно, что не Иванов…
Соседи приняли новых жильцов настороженно. Человек в солдатской форме таскал с собой огромный футляр с каким-то музыкальным инструментом, похожим на улитку, и всех приветствовал одинаково: «Здравия желаю!». Его миниатюрная и элегантная жена никому из женщин не понравилась именно миниатюрностью и элегантностью, а также привычкой курить во дворе и громко смеяться, откинув голову, что не мешало Мише Кравцову и Кеше присоединяться к ней. Каждый перекур Таисия начинала непринужденно и заранее улыбаясь: «Иду сегодня из министерства, вижу: мама родная, что на улице творится…». Что «творилось» на улице, не имело значения — важна была ее причастность к министерству. Кеша Головко набычился и намекнул, что он тоже когда-то… из министерства, причем не шел, а ехал, но вмешательство Серафимы Степановны положило конец его участию в перекурах. За ним устранился и Миша, зато вскоре возродилось былое братство двоих курильщиков, теперь уже у подъезда. Новую соседку, с легкой Мишиной руки, стали называть фифой министерской, для краткости просто Фифой. Прозвище быстро прижилось.
Каждый день (или почти каждый) Клава обходила дом, охотно останавливаясь перекинуться парой слов с кем-то из жильцов. Бабка-Боцман как-то угостила ее малосольными огурчиками, и с тех пор Клава стала засаливать сама только так. Пробовала сочувствовать телеграфистке: тесно, мол, в девичьей, но та разговора не поддержала. Чучмечку Галию научила вязать двойную «косичку» и показала, как сбрасывать петли, чтобы получался ровный край. С Соней Горобец всегда было о чем покалякать и выпить чайку. Соня кивала на табуретку, в то время как сама, сидя на другой, кормила младенца. Хлопала дверь, дети вбегали, хватали кусок батона, Соня сердито топала ногой: «Жрать идите, кому сказано!», ребенок у груди вздрагивал, замирал и широко, так что становились видны белки, раскрывал глаза, а вслед за этим начинал плакать; опять хлопала дверь, и Соня безмятежно продолжала:
— С родительского комитета опять приходили. Мы, говорят, три раза покупали вашим детям форму и тапочки, а они физкультуру пропускают. А я-то что могу поделать, — Соня выдернула из влажного ротика сплющенный сосок, потом снова сунула в рот, и личико трудолюбиво задвигалось, — что я могу поделать, когда эти тапочки на них горят — они ж целыми днями во дворе гоняют!..
Клава покладисто кивала: в самом деле горят. Чайник у Сони стоял на подставке с удивительно знакомым рисунком — Клава где-то видела такое, но вспомнить не могла, и продолжала всматриваться.
— Тут мой как раз заваливается, выпивши уже, — Соня помолчала, глядя на растерзанный батон, и продолжала: — А как он в сарай, эти ко мне: у вас что же, муж пьющий? Ну я и говорю: а кто непьющий?
— Слышь, — рассеянно прервала Клава, — а где ты достала подставку такую под чайник?
— Не признаешь? — засмеялась Соня. — Да этих плиток тут навалом, полный дом! Кто-то из мальчишек отколупнул от полу для смеха — не с нашей площадки, ты не подумай! — ну, а я под чайник приспособила. Она ж вечная!
На обратном пути Клава присмотрелась: действительно, в нескольких местах плитка на полу треснула, так что, если поддеть аккуратненько соседнюю… Не на нашей площадке, конечно, а поближе к чердаку, по крайности. Очень симпатично смотрится; что и подтвердилось в скором времени, когда вся кухня стала нарядней от керамических подставок.
Случалось, что Соня сама заходила к Клаве по соседскому делу: то мука кончилась, то луковицу попросить, а то и пятерку до получки. Только-только начали привыкать к новым деньгам. Клава ловко выуживала из-под клеенки на столе голубую бумажку:
— Раньше, по крайности, можно было с десяткой на базар сходить, а теперь? Много ты укупишь на рубль?
Выходило, что совсем мало.
— При Сталине, по крайности, цены снижали. А этот только кукурузу сОдит.
О ценах при Сталине Клава не помнила, но слышала, как на крыльце говорили Кравцов с Кешей, зато кукуруза в телевизоре каждый день, а в бакалее стали хлопья кукурузные продавать — ни тебе еда, ни ему закусь, что твои семечки, подметай не подметай, хрустят под ногами.
С библиотекаршей Мариной, Мишиной женой, даже если той случалось быть дома, говорить было не о чем, хотя Клава пробовала. «С десяткой на базар? — удивилась Марина, — новыми или старыми?» Узнав, что старыми, недоверчиво покрутила головой. Так что с ней только «здрасьте» — и все. Кроме того, Клава побаивалась: заразные. Мало что говорят: вылечились, а там иди знай.
…На следующий день после вселения нового жильца Клава громко постучала в дверь четвертой квартиры. Не то чтобы звонок не действовал, а просто Клава считала себя хозяйкой дома и потому была уверена: звонить — не хозяйское дело.
За щелью приоткрывшейся двери появился рукав махрового халата и замаячила намыленная щека. Спокойный голос спросил:
— Слушаю вас?
— Я Клава, дворница, — улыбнулась Клава, — с первого этажа…
— Не помню, — озадачился голос.
— Да я вчера-то не успела к вам подняться, — снисходительно объяснила Клава, — я ведь, по крайности, сразу прихожу.
Дверь захлопнулась, потом наполовину открылась. В проеме показался человек лет пятидесяти, в купальном халате и с полотенцем на шее. Одной рукой он держал ручку двери, другой — пояс халата; над намыленными щеками криво торчали очки. Так, очки в очки, они какое-то время смотрели друг на друга.
— Я извиняюсь. Клава я, дворница…
Человек пожал плечами:
— Да-да; спасибо. Только не помню, чтобы я вас вызывал.
Дворничиха растерялась: вызывают милицию, а не дворника. ЧуднОй какой-то. Убрала улыбку.
— Так наша квартира на первом этаже, по крайности.
— По какой?
— А?
— Моя на втором, — терпеливо пояснил Устал, — а я спрашиваю: по какой крайности?
Подождав ответа и не получив его, он сказал: «Прошу прощения», кивнул и захлопнул дверь. В промежутке между кивком и последним действием Клаве послышалось: «Бред какой-то».
Бред какой-то, пожаловался Георгий Николаевич зеркалу, взбивая новую пену. Так удачно все складывалось: первой и второй пары сегодня нет, семинар в двенадцать тридцать, а потом дипломники. Вагон времени. По крайности, влез Клавин голос.
С кем Клава не любила разговаривать, так это со старыми большевиками, и старалась как можно быстрее проскочить их площадку. Как назло, именно их встречала особенно часто — да и как иначе, если они почти все время проводили дома? К воспоминаниям о «нашем славном прошлом» прибавились рассуждения о «нашей славной молодежи» и о моральном кодексе строителей коммунизма, при котором — подумайте, Клава! — будет жить нынешнее поколение; мы в подполье и мечтать об этом не могли! Старуха поворачивалась к мужу за подтверждением. Тот кивал, стараясь не дышать на дворничиху. Клава томилась, но прервать почему-то стеснялась и робела, а на все рассуждения согласно трясла кудряшками и с тоской думала, что «наша славная молодежь» сейчас крутит шашни с ремесленниками во дворе и только норовит улепетнуть на танцы, а чтобы полы помыть — так только из-под палки. Из крепкой хватки Севастьяновых Клаву спасало жалобное подвывание стареющего пса, который красноречиво переминался на площадке.
