Мы наделали куриных сэндвичей, разогрели в микроволновке картошку фри и, прихватив все угощение, уселись смотреть «Человека-паука». Он был не так хорош, как на мой день рождения, но мне все равно понравилось, особенно то место, где Человек-паук устраивает взбучку Зеленому гоблину. Роджер потихоньку обгрызал мой сэндвич, а Джас к своему даже не притронулась. Сказала:
– Берегу место для шоколада.
И потом правда съела три конфеты, и мне было приятно. Она все поглядывала в окно такими грустными глазами, но увидит, что я смотрю, и улыбнется.
Мама не прислала нам никаких подарков, а папа понятия не имеет, что за день сегодня, потому что он только валяется на кровати, пьет и храпит, пьет и храпит. Так что он тоже ничего нам не подарил. В Рождество он только стукнул в пол спальни и крикнул: «Хватит!» Это когда мы распевали праздничные гимны.
В девять часов кто-то легонько поскребся в окно. Джас глянула на меня, я глянул на нее, и мы вместе осторожно подкрались к шторе. На одну секундочку мне подумалось, что, может быть, это мама к нам приехала. И я даже разозлился на свое сердце – чего это оно забилось быстрее? Я же знаю, что никакая это не мама. Мы отодвинули штору. Дыхание Джас щекотало мне ухо. Сперва я ничего не видел, только снег в палисаднике перед домом. Но когда глаза привыкли к темноте, то разобрал выведенные на белом поле слова: Я тебя люблю. Джас взвизгнула, как будто это ей написали, а я приуныл, потому что не мне.
Она влезла в папины сапоги и на цыпочках выскользнула наружу. Забавная картинка: Джас со своей розовой шевелюрой, в зеленом халате пробирается через сугробы. Я прижался лицом к стеклу и видел, как она нашла открытку, которую оставил в саду Лео. Видел, как сияли ее глаза, как она улыбалась, даже, кажется, видел ее сердце, которое разрасталось у нее в груди, будто пирог в нашей ржавой школьной духовке. Джас поцеловала открытку, словно самую дорогую на свете вещь. Это навело меня на одну мысль.
Два часа корпел и нарисовал своими любимыми карандашами тьму-тьмущую снежинок, снеговика, похожего на меня, и снежную бабу, похожую на нее. Потом приклеил к рисунку кучу блесток. Трудился я на полу в своей комнате, а Роджер сидел рядом и все время лез под руку, так что хвост у него теперь сверкает, как серебряный. Писать гораздо проще, чем говорить, глядя в лицо, и я написал Сунье все, что давно хотел сказать. Что я ужасно рад, что она со мной дружит; что мне нравится смотреть на ее пятнышко; что мой папа вечно грубит и скандалит, но я-то совсем не такой, и пусть она, пожалуйста, наденет свое изолентовое кольцо. Рассказал про прослушивание и про то, как все будет хорошо, когда мама вернется домой и разберется с папой, и как мы с ней сможем дружить после пятого января. Места уже не хватало, но я все равно позвал Сунью приехать в Манчестер, в театр «Пэлас», на конкурс талантов. Написал, что она просто ахнет, когда услышит, как поет Джас, и здорово удивится, когда увидит, как я танцую. Открытку я подписал именем единственного супергероя, от которого у нее не было открыток в школе, – Человек-паук.
Чтобы потихоньку улизнуть и отправить открытку, пришлось дожидаться, пока Джас уснет. В первый раз, когда я подкрался к ее комнате посмотреть, закрыты у нее глаза или нет, она шептала что-то в свой мобильный. Увидела меня и шикнула:
– Уходи, шпион несчастный!
А когда я подошел во второй раз, она крепко спала – рот приоткрыт, рука свешивается с кровати, спутанные розовые волосы раскинулись по подушке. Я осторожно прикрыл дверь, китайские колокольчики тихонько звякнули.
Было одиннадцать часов. Я надел сапоги. Роджер потерся рыжим боком о красную резину – знал, что ли, что нас с ним ждет приключение? Когда мы крались к входной двери, глаза у него были зеленые-презеленые и круглые, как блюдца.
– Ш-ш-ш! – сказал я Роджеру, потому что ему ни с того ни с сего вздумалось заурчать. В разлитой кругом тишине это урчание пророкотало как мотор грузовика. Пискнула входная дверь, заскрипел снег под ногами, но никто ничего не услышал, и я, никем не замеченный, пошел по дороге.
Выходить на улицу в рождественскую ночь – это очень скверно. Я все ждал, что вот сейчас заверещат полицейские сирены, замельтешат синие огни мигалок и раздастся грозный крик: «Стоять! Вы арестованы!» Но ничего не происходило. Вокруг было тихо и пустынно. Только ледяные макушки черных гор сияли в лунном свете. Свобода!
У меня аж голова закружилась, я захохотал, а Роджер вытаращился на меня как на психа какого-то. Мне казалось, что в целом мире нет никого кроме меня и моего кота, что мы с ним можем делать что хотим, все-все-все, что в голову взбредет. Я плясал, размахивал руками, крутил задницей – никто не видел. Я вертелся волчком на одном месте, все быстрее, быстрее, и снег белым шлейфом летел перед глазами. Я вспрыгнул на каменную ограду и пошел прямо по ней, улыбаясь шире, чем когда забил победный гол. Ветер трепал конверт с самодельной открыткой у меня в руке, а я представлял, как Сунья будет ее читать и, может, даже поцелует то место, где я подписался Человек-паук.
Мне стало так легко, будто крылья выросли. Я спрыгнул с ограды, изо всей силы замахал руками и на одну секунду – честное слово! – завис над снегом, а потом приземлился на одну ногу. Кровь в жилах пенилась, как кока-кола на празднике, все тело звенело. Отродясь не чувствовал в себе столько сил! Роджер сказал: «Мяу!» – и я в ответ кивнул:
– Понятно. Встретимся дома. – И поцеловал влажный нос. Длинные усы пощекотали мне губы.
А потом я припустил со всех ног, и ледяной ветер обжигал щеки.
Ладони с размаху уперлись в ворота ее дома. Я пыхтел как паровоз, сердце рвалось из груди, ноги ныли, пот катился градом. Это был самый храбрый мой поступок за всю-всю жизнь. Я усмехнулся, распахнул ворота и помчался по дорожке к дому. Перепрыгнул через штакетник палисадника, немножко полетал, а потом опустился на землю. Я был разом и птица, и Уэйн Руни, и Человек-паук. И ничего не боялся! Даже пса Сэмми, который сердито зарычал на кухне.
Конверт я положил на лужайку, поднял камешек и запустил в окно Суньи, но угодил в стену, на два метра ниже. Поднял другой. Этот перелетел через крышу. Если верить книжкам, попасть в окошко проще простого. У меня вышло только с одиннадцатой попытки. Когда очередной камушек тукнул наконец в стекло, я убежал и спрятался за кустом – хотелось посмотреть, как Сунья найдет открытку. Досчитал до ста. Ничего и никого. Только пес Сэмми надрывался взаперти – лаял как оглашенный, царапался в дверь, рычал. Ну и пусть. Не жалко. Я отыскал булыжничек побольше, и на этот раз получилось как надо – он основательно врезался в окно.
Я метнулся спрятался за куст, даже щеку поцарапал шипом, но ни капельки не больно. Досчитать успел всего до тринадцати – штору отдернули, и в окне показалось темное лицо. Зажегся свет.
Лицо было мужским. Папа Суньи что-то сказал через плечо, только я не видел кому, потом оглядел двор, деревья и лужайку. Сэмми все рычал. У меня душа ушла в пятки – вдруг они его выпустят? Он же меня мигом унюхает.
Открытку Суньин папа не заметил. Еще минут пять постоял у окна, посмотрел по сторонам – не грабители ли? Потом задернул штору и выключил свет. Сэмми еще полаял-полаял и затих. А я сидел, не смея пошевелиться, хотя в левую ногу впился какой-то сучок, а правая вся занемела. И не спускал глаз с окна, даже не моргал, аж глаза пересохли. Жуть как хотелось, чтоб Сунья открыла шторы, и чтоб увидела мою открытку, и чтобы обрадовалась, потому что в школе она была такой грустной. Вспоминал, как мы стояли с протянутыми руками и как они почти что коснулись друг друга. Интересно, что было бы, если б ее мама тогда не бибикнула?
