Глаза Ксани вдруг различили острую, яркую, как змейка, полоску света, выходившую откуда-то из-под карниза стены.
— Дверь! — чуть ли не в голос радостно вскричала девочка.
И, не помня себя, она изо всех сил уткнулась руками в стену.
Легкое, чуть слышное для уха шуршанье, чуть уловимый скрип, и Ксаня очутилась в странной полутемной комнатке, похожей на часовню.
Комнатка была очень невелика, немногим больше разве той каморки, куда запирали преступниц-пансионерок. Все стены ее, не исключая и двери, через которую проникла сюда Ксаня, были увешаны бархатными коврами, так что ни один звук не долетал сюда извне. Поверх ковров — образа, с изображениями суровых ликов святых угодников. Посреди комнаты находилось Распятие. Перед ним — аналой с крестом и Евангелием. Подле аналоя — серебряная чаша с кропильницей и святой водой. Повсюду стояли светильники, незажженные, однако, в эту позднюю пору. Только перед большим Распятием висела лампада, озаряя скудным, мерцающим светом часовню.
Посреди комнаты, представлявшей собою часовню или молельню, распростершись на полу, лежала какая-то фигура в белом. Ксане виден был только изящный женский затылок и распустившиеся вдоль спины золотые пушистые волосы, роскошным покрывалом укрывшие лежащую, которая рыдала, не отрываясь от холодного каменного пола часовни.
Ксаня неслышно приблизилась к лежащей.
— Кто вы? И о чем плачете?
Белокуро-золотистый затылок отпрянул от холодных каменных плит. Бледное, залитое слезами лицо с предательским пятном багрового румянца на щеке поднялось на Ксаню. Последняя сразу узнала в несчастной красавицу Ларису Ливанскую, «королеву».
— О! — вскричала последняя, вскакивая на ноги, вся бледная и дрожащая в одной длинной ночной сорочке, — о, вы слышали… ты… слышала… Она ударила меня… била меня!..
— Ударила?! била?! тебя?!
— Да, она била меня!.. Мать Манефа била меня по щеке!.. Понимаешь, била!
— Видишь ли, — продолжала, всхлипывая, Лариса, повиснув на шее Ксани, — мать Манефа обязалась Богу поставлять ежегодно новых инокинь к себе в обитель… В этом году выбор пал на меня… Сегодня она опять позвала меня к себе, когда все прошли в спальню, подняла раздетую с моей постели, привела сюда и перед Его Распятием потребовала у меня клятвы… страшной клятвы, что я поступлю в обитель… постригусь… стану инокиней, потому что она поручилась за нас Распятому, поручилась приводить Ему, Спасителю мира, ежегодно одну светлую, новую, чистую душу девушки… Эту душу, понимаешь ли, заживо погребут в каменном мешке, который зовется монастырем… Погребут заживо!.. Но я не соглашалась похоронить мою молодость в монастыре… Я не хочу быть монахиней!.. Не хочу! Ах, пожалей меня, милая, милая ты моя лесовичка… Пойми только, голубушка!.. Не хочу я в монахини, не хочу!.. У меня есть другие цели, другие желания… Ксения Марко, слушай. Тебе я поверю мою тайну… Хотя я совсем не знаю тебя, но я уверена, ты не выдашь меня… Ты одна не выдашь и поймешь…
И, схватив Ксаню за руку, Лариса шепотом начала рассказывать:
— У меня есть жених. Нас обручили еще в детстве друг с другом наши родители. Он живет у своей старой бабушки и моей бабушки тоже, потому что мы родственники, и он мой троюродный брат… Он мне сказал, когда меня отвозили в монастырский пансион матери Манефы: «Учись, Лариса! Я буду ждать, когда ты кончишь учение, и мы вместе тогда будем приносить пользу человечеству. Ты богата и можешь открывать больницы и школы. Я буду всеми силами помогать тебе»… Он ученый, мой Николай! Он смелый, и я люблю его! Да, я люблю его… Милая лесовичка, пойми меня ради Бога! Пойми, что Манефа хочет отнять меня от него… Хочет запереть б четырех стенах обители, где я не смогу принести пользы и добра человечеству, как учил меня Николаи, и где я зачахну, как цветок… Понимаешь?
— И она настаивала?
— Да, настаивала и даже била меня по щеке за то, что я не соглашалась… Она не понимает, что не для меня обитель, что есть более достойные… А утром она придет и, может быть, будет бить меня снова, зачем я не соглашаюсь, и никто-никто не в состоянии помочь мне…
Ужас охватил впечатлительную и нервную душу Ксении.
Она вздрогнула при одной мысли очутиться на ее месте, вздрогнула и побледнела.
— Тебя надо спасти! — сказала она, твердо глядя в прелестное, изящное личико Ларисы.
— Спасти! О, это невозможно! — простонала она.
— Как знать!.. Придумаем что-нибудь! Я еще не знаю как, но…
— О, милая, дорогая, подумай, подумай, — горячо вырвалось из груди несчастной «королевы», бросившейся на шею Ксани. — Не знаю почему, но твои слова как-то сразу вернули мне надежду… Ты чуткая! Добрая! Про тебя лгали, выставляя тебя зверем и воровкой! Ты мне поможешь… Да, да, я это чувствую…
И Лариса бросилась на шею Ксани.
— Знаешь ли ты, — прибавила она, быстро обтирая слезы, — все «наши» поражены твоим великодушным поступком, все в восторге от тебя!.. Ты хороший товарищ, Марко! Но Катюша Игранова не вытерпела: вечером, узнав, что тебя заперли в холодную, побежала к матушке покаяться в своей вине и просила освободить тебя… Манефа обещала… Завтра ты снова будешь с нами…
Ксения угрюмо мотнула головой.
— А Игранова? Ей достанется?
— Ах, та привыкла, чтобы ей доставалось. С нее все, как с гуся вода… Но спеши. Неровен час, сестра Агния заметит тебя. Сейчас она делает свой ночной обход. Спеши же отсюда.
— Прощай… Не отчаивайся. Все будет хорошо!
И глаза Ксении впервые зажглись лаской.
Лариса молча пожала ее руку. Ксаня быстрой тенью скользнула к задрапированной двери.
Глава VII
Горные хребты. — Выходка. — Виноватая
Утро. Десятый час. Монастырки только что вернулись разрумяненные морозом, из городского собора. Сегодня ранняя обедня затянулась почему-то, и они, наскоро проглотив по кружке чаю, вошли в классную, когда там, уже поджидая их, бегала учительница географии Анна Захаровна Погонина. На ее желтом, сердитом лице было написано явное недовольство и раздражение.
— Прохлаждайтесь, душеньки, прохлаждайтесь! Можно было бы и поторопиться. Да-с! — заскрипела она, нервно подергивая уголками рта, что бывало с нею всегда в минуты гнева и раздражения.
Девочки низко и почтительно отвесили ей по поясному поклону. «Книксены» в монастырском пансионе сестры Манефы не полагались, и поясные поклоны отвешивались не только монахиням, но и учителям, и учительницам, и даже редким светским посетителям пансиона.
На низкий поклон Погонина ответила чуть приметным кивком головы и быстро, стремительно заняла свое место на кафедре.
— Дежурная, что задано?
Встала «маркиза».
— Горные хребты заданы, Анна Захаровна. Только… только мы не выучили их.
— Почему не выучили?
