— Как тебе жилось?
— Нормально, наверное. — Она одновременно встряхивает головой и поднимает брови, как будто удивляясь бессмысленности вопроса. Как будто в коротком ответе можно уместить десять лет. Даже если захотеть.
— Ну, я хотел спросить, как ты — на самом деле.
— У меня все хорошо, — отвечает она. — Была пара сложных моментов. Например, девяносто восьмой год был совершенно ужасным, но сейчас все в порядке. А ты как?
— Я, по всей видимости, «скандально известный писатель».
Она смеется:
— Ты-то мог бы уже усвоить, что не нужно верить всему, что пишут в газетах.
— Это ты статью написала?
— Я только редактировала. Первая версия была… жестковата.
— Могу себе представить! — отвечаю я. — В мой дом книгами швыряются.
Карли смеется:
— Это, наверное, литературный клуб. Они вчера вечером заседали и приняли решение в массовом порядке вернуть тебе книги. Ты сколько получил?
— Три или четыре.
— Будет больше.
— Слушай, — говорю я, — а ты получила тот экземпляр, который я послал тебе?
Я действительно посылал ей одну из первых книжек, напечатанных в типографии.
— Получила, — отвечает она. — В те же выходные прочитала.
— А-а. Отлично.
— Я собиралась тебе позвонить, — добавляет она, и голос ее обрывается.
Я машу рукой.
— Я не ждал, что ты позвонишь, — вру я, — я просто хотел, чтобы ты получила эту книжку от меня.
— Нет, я правда хотела. У меня тогда был такой период, очень тяжелый, и в это время все казалось каким-то нереальным.
Я киваю с понимающим видом.
— Надо бы встретиться, — говорю я, — обсудить, кто чем живет, и все такое.
— Ладно.
— Хорошо. Я тебе позвоню сегодня вечером.
— Только если сам захочешь, — говорит она. — Не чувствуй себя обязанным.
— Я хочу.
Она некоторое время вглядывается мне в лицо, а потом слегка встряхивает головой, как будто бы ей что-то привиделось.
— Уэйн знает мой телефон.
Я смотрю на нее и глупо киваю. Никак не могу осознать до конца, что передо мною — та же Карли, которую моя память так бережно хранила на своем пьедестале. Хоть жизнь ее и потрепала чуть-чуть, в сущности, она совсем не изменилась.
— Ладно, — говорит она, — мне пора назад, на работу.
— Да, конечно.
Она поворачивается, чтобы уйти, и тут я окликаю ее.
— Да? — говорит она, обернувшись.
Я медлю, и только когда фраза уже срывается с языка, понимаю, что это и хотел сказать:
— А ты все та же.
Карли улыбается, и эта улыбка такая искренняя, такая до боли знакомая, что у меня дух захватывает.
— Джо, — говорит она тихо, — ты ничегошеньки не понимаешь.
Я смотрю ей вслед, на изящные линии икр, смотрю, как при каждом шаге сгибаются и разгибаются упругие мышцы. Всегда любил ее ноги. Она рада была меня повидать, в этом я совершенно уверен. Конечно, это ничего не значит для общего положения вещей, но кто его знает. С тех пор, как я вернулся, прошлое вновь стало отчаянно явным, и ожидать можно чего угодно. Я опускаюсь в одно из сцепленных друг с другом виниловых кресел в вестибюле, потому что ноги неожиданно подкашиваются. Сухой остаток всего этого такой: я по-прежнему люблю ее.
Быть может.
Глава 18
Куда уж я направлялся, когда вылетел из палаты после стычки с Брэдом, — понятия не имею. Скорее всего, посидел бы с полчасика в буфете, поостыл и снова поднялся бы к нему. Но после разговора с Карли совершенно невозможно ни жевать размякший под пленкой бутерброд с тунцом, ни возвращаться в тишину больничной палаты и ежиться там под неодобрительным взглядом Брэда. Встреча с Карли всколыхнула во мне что-то давно уснувшее, я превратился в пульсирующий сгусток энергии, который конвульсивно сокращается, беспокойно дрожит и вибрирует от прилива адреналина. В белой больничной стерильности у меня вдруг начинается острый приступ клаустрофобии: если я сейчас же не выйду наружу, то, кажется, начну мячиком отскакивать от стенок. Я оставляю дежурной сестре номер своего мобильного и, взвинченный, устремляюсь к выходу. Уэйн даст мне телефон Карли, и я ей позвоню. Мы встретимся и поговорим, и в конце концов отчуждение начнет улетучиваться, и тогда… Ну, что будет тогда, я представить не в состоянии, но ощущение все равно волнующее, как было когда-то. А пока что, решаю я, запрыгивая в машину, проведаю-ка я Уэйна.
Его мать буркает что-то вместо приветствия и исчезает за кухонной дверью, а меня окутывает удушливой волной паровых овощей и карри. По выражению ее лица ясно, что мое вчерашнее богохульство будет не скоро забыто, а по моей улыбке до ушей и сладчайшему «здравствуйте» очевидно, что мне на это глубоко наплевать.
Уэйн предстает предо мной в постели, где он, облокотившись о кучу подушек, сосредоточенно курит огромнейший косяк. Уэйн выглядит бледным и ужасно осунувшимся, глаза глубоко провалились в глазницы, губы сильно потрескались. Он улыбается, и зубы его кажутся огромными неровными сталактитами на ввалившихся бесцветных деснах. Неужели он успел еще похудеть со вчерашнего вечера?
— Как я мог допустить, что ты столько выпил, — говорю я, встревоженный его мертвенной бледностью.
— А ты мне не начальник, — отвечает он с болезненной усмешкой, — а кроме того, на себя посмотри.
Я многозначительно смотрю на болтающуюся между его пальцами увесистую самокрутку.
— Это в медицинских целях, — говорит он. — Клянусь тебе.
Я подкатываю к кровати кожаное кресло от письменного стола и сажусь рядом с Уэйном.
— Не хочу показаться занудой, но не лучше ли тебе отправиться в больницу?
Он фыркает и закрывает глаза.
— Мне рекомендовали хоспис, — говорит он, — но я не хочу валяться в какой-то белой палате, накачанный болеутоляющим и антидепрессантами в ожидании своего конца. Как я вообще узнаю, что умер?
Я грустно киваю, только теперь осознав, как далеко зашло дело. Уэйн мыслит не годами и даже не месяцами. Речь идет о неделях, если не о днях. Ему стоило гигантских трудов одеться и прийти ко мне вчера вечером, а я, идиот, даже не понял, в каком он состоянии! Надо было немедленно везти его домой и укладывать в кровать. А я вместо этого повел его пьянствовать.
— Ты уже видел Карли? — спрашивает он.
— Почему ты все время об этом заговариваешь? — говорю я, хотя сам ждал, пока он спросит.
— Потому что это то, что имеет значение.
— Ну, не только же это.
