По дороге я, однако, меняю свое решение и велю Джареду ехать на Оверлук-роуд.
— Зачем? — спрашивает он.
— Ты показал мне свою, теперь я тебе свою покажу.
В окнах у Карли не горит свет, и в моем одурманенном мозгу я сам кажусь себе в этом виноватым.
— Я должен был ей сегодня позвонить.
— Сейчас первый час, — говорит Джаред. — Завтра позвонишь.
С одной стороны, я чувствую мудрость этого решения, но с другой, обкуренной стороны, я вижу особую романтичность в том, чтобы заявиться к ней за полночь. К тому же сегодня мне снова восемнадцать. Вот они мы с Джаредом: парочка юных, горячих сердец, обкуренных, одиноких и бесконечно романтичных. Желание наше безмерно, вера наша безгранична, тестостерон из ушей лезет. Дай нам только шанс, и полюбим тебя каждой клеточкой наших тел, только позволь — и мы будем ласкать тебя всю ночь. Разбей наши сердца, мы будем плакать и рыдать, но не успеешь оглянуться, как влюбимся снова.
Я выбираюсь из машины и медленно хромаю по центральной дорожке.
— Плохая идея, — предостерегает меня из машины Джаред.
— Я знаю, что делаю.
— Судя по всему, не знаешь.
Я не обращаю на него внимания и звоню в дверь. Через несколько секунд звоню снова. Как раз в тот момент, когда до меня начинает доходить весь идиотизм этой затеи, до меня доносится тихая поступь босых ног по ковровому покрытию, и вот уже в дверях появляется Карли. На ней голубые шорты и серая футболка с эмблемой Коннектикутского университета, волосы собраны в свободный хвост, глаза с трудом фокусируются, так как сон борется с явью. Выглядит она, как мне кажется, вполне великолепно.
— Джо, — говорит она, не в качестве приветствия, а скорее в форме констатации — так в эпопее про Джеймса Бонда какой-нибудь злодей, услышав внезапный взрыв в своих подземных ядерных лабораториях, произносит с тщательно скрываемым европейским акцентом: «Бонд». Потому что больше-то, черт подери, некому!
— Привет, — говорю я.
— В чем дело? — говорит она, протирая глаза.
— Я обещал позвонить. Не хотел, чтобы ты думала, что я не позвонил.
— Ты не позвонил, — сообщает она, немедленно сбив меня с толку.
— Точно.
Повисает тяжелая пауза, возможность управлять этим разговором проплывает на дразнящей высоте над моей головой.
— Как-то плохо выходит, да? — говорю я.
— Не знаю, о чем ты, но, похоже, выходит плохо.
И тут я неожиданно выдыхаюсь. Я отворачиваюсь от Карли и сажусь на ступеньки. Я слышу, как она стоит у меня за спиной в нерешительности, а потом выходит из дома и стеклянная дверь со свистом захлопывается за ней. Один — ноль в нашу пользу. Сейчас возможно все. Она опускается рядом со мной и подтягивает колени к подбородку.
— Джо, чего тебе надо? — мягко говорит она.
— Я… ну, я не знаю. Хочу наладить отношения с тобой.
— И ты подумал, что если явишься сюда посреди ночи, то все и получится?
— В тот момент казалось, что так и надо.
Я замечаю, какие восхитительные у нее пальцы на ногах — короткие и тонкие, закругляющиеся на концах, как луковки или виноградинки, а ногти покрыты блестящим малиновым лаком.
— У тебя красивые пальцы ног.
— Ты пьян?
— Нет, — отвечаю, — разве что слегка под кайфом.
Карли кивает:
— Чудесно.
Над нами вздувшимся волдырем на пятке неба висит луна, готовая вот-вот разлиться густым белым гноем. Я смотрю на Карли и чувствую, что сейчас расплачусь.
— Ну почему я не могу все это преодолеть и просто поговорить с тобой? — говорю я. — Ты — единственный человек на всем белом свете, с которым мне хочется говорить, но у меня никак не выходит.
Она снова кивает и нагибается вперед, и на какой-то волшебный миг мне начинает казаться, что вот сейчас она меня обнимет, но нет, она просто наклоняется, чтобы лучше разглядеть мою ногу, и спрашивает:
— Что это у тебя — кровь?
Гостевая ванная у Карли окрашена в пастельные тона, розово-голубая, на обоях импрессионистские акварели с орхидеями. Над раковиной матовая пластиковая полочка с ароматными кусками мыла в форме ракушек и морских звезд. Я тут же понимаю, что не Карли украшала эту ванную, что в таком виде она была при покупке. Это помещение — слишком рафинированное и утонченное для тех естественных надобностей, для которых оно предназначено, тут по-большому сходить — все равно что выругаться в храме. Я сижу на мраморной персиковой раковине, а Карли — на махровой покрышке унитаза, моя раненая нога лежит между ее гладкими бедрами, и она осторожно протирает ее спиртом. Вот зачем я ее разбудил: я попросту не мог вообразить, как буду сам залечивать свои раны вторую ночь подряд.
— Глубоко, — ворчит Карли, обрабатывая края пореза. — Как это получилось?
— Лез через забор.
— А в чем это ты весь?
— В краске.
Она вопросительно смотрит на меня.
— Я играл в пейнтбол, — объясняю я.
— Угу. — В рассеивающейся наркотической дымке лицо ее как будто подсвечено золотистым светом. — Ты хочешь сказать, что сегодня вечером ты играл в пейнтбол, курил траву и поранился, перелезая через забор.
— В твоем изложении звучит по-идиотски, — говорю я, — потому что вне контекста.
— Может, расскажешь контекст?
Я некоторое время раздумываю, а потом пожимаю плечами:
— Что-то сейчас не припомню. Наверное, хотел воскресить юность.
— А в юности, конечно, ты всегда ходил обкуренный.
— Может, зря не ходил.
Этого, конечно, как раз и не следовало говорить, после таких слов я выгляжу полным козлом. Правильно было бы сказать что-то типа «тогда мне не нужна была травка, потому что у меня была ты». Прозвучало бы банально, явно как заигрывание, я бы заработал в лучшем случае саркастическую ухмылку, но в глубине души она, может быть, вспомнила бы, что когда-то меня любила.
Карли распечатывает зубами новый спиртовой тампон и снова принимается протирать мою лодыжку.
— Можно я скажу правду?
— Если только это что-то приятное.
— С тех пор, как ты приехал в Буш, ты, похоже, всерьез решил заработать репутацию полного кретина и получить как можно больше телесных повреждений.
— Разве это было приятное?
— Кому-то может показаться, — продолжила она, не обращая внимания на мои слова, — что ты нарочно это делаешь.
— А зачем бы мне это делать?
— Я не знаю, — говорит она, возвращаясь к моему порезу. Она вытаскивает из ящика подо мной кусок марли и пластырь и начинает аккуратно забинтовывать рану. — Может, какая-то странная форма покаяния.
