Мыш заметно нервничает, и я начинаю понимать, что он, как и большинство его ровесников мужского пола, с детства боготворил Синди и это никуда не делось. Даже теперь он не может справиться с собой и переводит взгляд с ее лица вниз, туда, где под крошечной футболкой внушительно выпирает грудь.
— Я все понимаю, — говорит Синди, пристально и сурово глядя на меня. — Это больше не повторится.
Я иду к выходу вслед за Джаредом, но как только он проходит мимо Мыша, тот преграждает мне дорогу.
— А ты куда собрался? — обращается он ко мне.
— А разве не домой?
— Не думаю. Твое дело еще не рассмотрено.
— Ты что, смеешься?
По-видимому, Мыш хотел изобразить на лице презрительную усмешку.
— Мальчишку мы отпускаем, — говорит он, запирая решетку на засов. — А что с тобой делать, я пока не решил.
— Что за бред, — говорит Джаред.
— Молчи, — цыкает на сына Синди тихим, дрожащим голосом.
— Мы помогали ему спуститься, мам. Мы ничего плохого не делали.
— Вы препятствовали действиям полиции, — говорит Мыш.
Джаред холодно смотрит на Мыша и говорит:
— Я не тебе, придурок.
— Джаред! — визжит Синди, хватая его за руку. — Немедленно замолчи!
— Может, тебе понравилось в камере? — говорит Мыш, багровея.
— Нет! — быстро отвечает Синди. — Мы уходим.
Она утягивает Джареда по коридору к стойке дежурного, и Мыш отправляется за ней, не сводя глаз с ее задницы. Через мгновение она возвращается одна и смотрит на меня через прутья.
— Почему ты еще здесь? — требовательно спрашивает она.
— Потому что Мыш еще со мной не наигрался.
Она нетерпеливо фыркает:
— Почему ты не уехал назад, в Нью-Йорк?
— Знаешь, — говорю я, подходя к решетке, — за последние несколько дней меня только ленивый об этом не спросил. Не будь я так уверен в себе, мог бы решить, что мне не рады.
Синди сухо скалится в ответ, и в результате этой отвратительной гримасы от ее безупречной красоты не остается и следа. Одним из недостатков идеальной внешности является то, что любое уродство в ней так и режет глаз, как грязные следы на белом ковре.
— Тебе тут не рады, — говорит она. — Ты никогда не проявлял никакого интереса к своей семье, и теперь все, на что ты способен, — это вести себя как несовершеннолетний преступник. Джаред и без тебя все время ввязывается во всякие истории. Не хватало еще, чтобы знаменитый дядя-бездельник его подстрекал!
— Уэйн был на крыше, и я пошел ему помочь, — горячо говорю я. — Джаред сам явился, и я просил его убраться.
Она раздраженно отмахивается от моих слов.
— Семнадцать лет тебя было не слышно и не видно. — В голосе звенят стальные нотки. — Сделай милость, избавь нас от своей наркоты и прочих милостей и катись в свой Нью-Йорк. Здесь тебе не место.
Прошу отметить, лично я не пялюсь на ее зад, когда она, развернувшись на каблуках, стремительно выходит из комнаты. Я слишком занят: пытаюсь разобраться, что же меня гложет — праведный гнев или элементарная жалость к себе пополам с жаждой мщенья.
Карли появляется в районе трех и живо приводит Мыша в разум, угрожая серией публикаций на тему недопустимых методов в работе полиции. К этому моменту я нахожусь уже в глубочайшей депрессии, чувствуя себя бесконечно одиноким и всеми презираемым.
— Как там Уэйн? — спрашиваю я, когда мы спускаемся с ней по ступеням полицейского отделения. Она одета так же, как и утром, но на каком-то этапе ее перемещений с волос исчезла заколка, и они теперь свободно раскиданы по плечам.
— Дома отдыхает, — отвечает она, а потом смотрит на меня искоса. — Вы с ним обсуждали его переезд к тебе?
— Ага.
— Что ж, я надеюсь, ты говорил всерьез, потому что он планирует переехать в ближайшее время.
— Хорошо, — рассеянно говорю я, когда мы доходим до угла. — А где твоя машина?
— Все еще у школы, — отвечает Карли. — А твоя?
— Дома. Ты же меня забирала, помнишь?
— Ах да. Боже, кажется, с тех пор прошла целая вечность.
Мы бесцельно идем по улице.
— Вообще, с тех пор как я вернулся, время ведет себя странно, — говорю я.
— Как это?
— Ну, я здесь меньше недели, а мне кажется, прошло уже несколько месяцев. И те времена, когда я тут жил, кажутся мне сейчас ближе, чем когда-либо, а последние семнадцать лет жизни сжались в крошечное пятнышко на карте моей жизни. Едва заметная желтоватая штриховка, отмечающая период вдали от Буш-Фолс.
Какое-то мгновение Карли весело и нежно смотрит на меня:
— Ты так несчастлив?
— Да нет.
Потом я раздумываю над этим вопросом некоторое время.
— То есть наверное. Да.
Она поворачивается ко мне и мягко прикладывает ладонь к моей щеке. Это такой любящий и неожиданный жест, что я чуть не прогибаюсь под ним, еще немного — и я рассыплюсь на мелкие кусочки. Каким-то чудом мне удается сдержаться, и я мелко подрагиваю, наслаждаясь этим чувством. Когда моя дрожь учащается, Карли приходится поддержать меня второй рукой с другой стороны лица. С минуту она баюкает мою голову в своих ладонях и пристально вглядывается в меня, как будто, проникая сквозь глаза в мою душу, снимает с нее мерку. Потом взгляд ее затуманивается, и она говорит:
— О, черт.
Руки ее соскальзывают вниз, она делает шаг вперед и обнимает меня.
— Черт, — повторяет она и тихо, почти неслышно плачет у меня на плече. Я открываю было рот, чтобы что-то сказать, но потом решительно замолкаю в необычном для себя порыве сдержанности — так я боюсь испортить это мгновение. Я молча зарываюсь лицом в ее волосы и держу ее крепко-крепко, как будто от этого зависит вся моя жизнь.
Мы идем к дому моего отца и вместе молчим, наши потаенные мысли витают вокруг нас почти осязаемым хороводом, тела находятся так близко друг от друга, что образуют электрическое поле, от которого исходит легкое пощелкивание, как от электромухобойки, когда мы случайно соприкасаемся ногами. Невидимый комок злости и страха, зловеще висевший между нами с самого моего прибытия в Буш-Фолс, наконец испарился, и на месте него образовалась теплая пустота, которая ждет, чтобы ее заполнили. В последнее время мне так везло, что я лучше умру, чем попробую заполнить ее первым.
Добравшись до отцовского дома, мы садимся в помятый «мерседес» и едем к школе за машиной Карли. Я паркуюсь рядом с ее «хондой». Уроки уже закончились, но несколько ребят еще стоят группками на ступенях или сидят на капотах машин парочками, и губы их неловко тянутся друг к другу, а пальцы неуверенно сплетаются.
