— При обычных условиях это невозможно, — сказал Фурнье. — Я
придерживаюсь своего мнения: условия во время того полета были особые был
психологический момент! Наступил какой-то момент, когда внимание всех
математически точно сконцентрировалось на чем-то определенном.
Пуаро мгновение колебался, затем медленно произнес:
— Я согласен: вероятно, существует некое психологическое
обоснование тому, что никто не увидел убийцу... Но мои суждения отличаются от
ваших. Я чувствую, в этом деле слишком факты могут оказаться обманчивыми.
Закройте глаза, мой друг, вместо того, чтобы широко раскрывать их. Используйте
ваш внутренний взор. Пусть функционируют клетки мозга... Пусть их задачей будет
выяснение того, что же произошло на самом деле. Потому что сейчас вы делаете выводы
из того, что видели. Ничто не может уводить так далеко от истины, как прямое
наблюдение.
Фурнье снова покачал головой и умоляюще вознес руки:
— Я оставляю это занятие. Я не могу уловить хода ваших
мыслей!
— Я только утверждаю, что молодая гончая нетерпеливо бежит
по горячему следу и он обманывает ее... Это — ловля копченой селедки! [След
отвлекает внимание, сбивает с верного пути.] Я дал вам очень хороший совет!
Зажмурьтесь!
И, откинувшись назад, Пуаро закрыл глаза будто бы затем,
чтобы думать, но ровно через пять минут... заснул.
По прибытии в Париж они тотчас же направились на улицу
Жолиэтт, что находится на южном берегу Сены.
Дом № 3 ничем не отличался от соседних домов. Пожилой
консьерж впустил их и сердито приветствовал Фурнье:
— Снова полиция! Дом из-за этого получит худую славу! —
Ворча, он удалился в свою каморку.
— Пройдемте в кабинет Жизели, — предложил Фурнье. — Это на
первом этаже.
Вытаскивая из кармана ключи, он объяснил, что в ожидании
новостей от английских коллег французская полиция приняла меры предосторожности
опечатала двери.
— Боюсь только, — сказал Фурнье, — что здесь мы не найдем
ничего, что могло бы помочь нам. — Он снял печати, открыл дверь, и они вошли.
Кабинет мадам Жизели оказался маленькой душной комнаткой. В
углу стояло некое старомодное подобие сейфа, делового вида письменный стол и
несколько стульев с довольно потрепанной обивкой грязное окно едва пропускало
свет, и, казалось, вряд ли его когда-нибудь открывали. Фурнье, оглядевшись
кругом, пожал плечами.
— Видите? — спросил он. — Ничего. Совсем ничего.
Пуаро обошел вокруг стола. Сел на стул и поглядел на Фурнье.
Затем слегка провел рукой по столу, пошарил по нижней
стороне крышки.
— Здесь есть звонок, — сказал он.
— Да, он звонит у консьержа.
— Что ж, мудрая предосторожность. Кое-кто из клиентов мадам
мог обладать буйным нравом...
Пуаро открыл один за другим ящики стола: канцелярские
принадлежности, календарь, перья, карандаши и ничего, носящего личный характер.
Он молча заглянул в них и запер.
— Я не буду оскорблять вас повторным обыском, мой друг. Если
здесь можно было найти что-нибудь, вы это уже нашли. — Он взглянул на сейф. —
Не столь уж эффектный образец, а?
— Нечто весьма устаревшее, — согласился Фурнье.
— Он был пуст?
— Да. Служанка все уничтожила.
— Ах, да!.. Служанка, пользовавшаяся доверием... Мы должны
ее увидеть. — Пуаро встал. — Пошли. Поглядим на эту преданную служанку.
Элиза Грандье была низенькой, чрезвычайно полной женщиной
средних лет, с обветренным красным лицом и маленькими хитрыми глазками, быстро
перебегавшими с Фурнье на Пуаро и обратно.
— Садитесь, мадмуазель Грандье, — сказал Фурнье.
Она спокойно, сдержанно поблагодарила и опустилась на стул.
— Мсье Пуаро и я прилетели сегодня из Лондона. Вчера было
проведено дознание, то есть следствие о смерти мадам. У полиции нет никаких
сомнений: мадам отравили.
Француженка печально покачала головой.
— Это ужасно, мсье, все то, что вы говорите. Мадам отравили?
Кому же такое взбрело в голову?
— Полагаю, вы сможете нам помочь...
— Конечно, мсье. Но только чем я могу помочь полиции? Я
ничего не знаю, совсем ничего.
— Вы знаете, что у мадам были враги? — неожиданно спросил
Фурнье.
— Неправда. Почему мадам должна иметь врагов?
— Мадмуазель Грандье, — сухо изрек Фурнье. — профессия
ростовщика всегда была чревата определенными неприятностями.
— Не скрою, некоторые клиенты мадам бывали порою
несдержанны, — согласилась Элиза.
— Они устраивали сцены? Угрожали?
— Нет, нет, вот в этом-то вы не правы. Они хныкали,
жаловались, протестовали. Они не могли уплатить. — В голосе Элизы звучало
презрение. — Но, в конце концов, все-таки платили, — закончила она с
удовлетворением.
— Мадам Жизель была безжалостной женщиной, — как бы про себя
заметил Фурнье. — И у вас нет жалости к ее жертвам?
— «Жертвы, жертвы»... — нетерпеливо заговорила Элиза. — Вы
не понимаете. Иногда приходится влезать в долги, но можно ли жить не по
средствам, занимать, а потом воображать, что это был подарок?.. Это немыслимо.
Мадам всегда была справедлива и беспристрастна. Она одалживала и ждала
возмещения. Разве это не справедливо? У нее самой никогда не было долгов.
Никогда не было просроченных счетов. Вы говорите, мадам была безжалостной, — вы
не правы. Мадам была доброй. Всегда жертвовала бедным сестрам монахиням, если
те приходили. Давала деньги благотворительным заведениям. А когда жена Джорджа,
консьержа, захворала, мадам даже платила за ее пребывание в деревенской
больнице. — Элиза остановилась, лицо ее вспыхнуло и стало сердитым и жестким. —
Вы... Вы не понимаете. Нет, Вы совсем не понимаете мадам.
Фурнье подождал, пока негодование служанки улеглось, затем
сказал:
— Клиенты мадам обычно вынуждены были в конце концов платить
ей. Не знаете ли вы, какими средствами мадам принуждала их платить?
Элиза пожала плечами.
— Я ничего не знаю о делах мадам Жизели, мсье, совсем
ничего.
— Вы знаете достаточно, ведь это вы сожгли бумаги мадам!
— Я следовала ее наставлениям. Она приказала, если с нею
что-нибудь случится, если она заболеет и умрет где-нибудь вдали от дома, я
тотчас должна уничтожить все деловые бумаги!
