— Да, но, быть может, очень ценное! Оно открывает нам
возможность... А ваш собственный ребенок; мадмуазель Элиза? Это мальчик или
девочка?
— Девочка, мсье. Она умерла... Вот уже пять лет...
— О, примите мои соболезнования... Наступило молчание.
— А сейчас, мадмуазель Элиза, — напомнил Пуаро, — что же это
такое, о чем вы до сих пор мне так и не сказали?
Элиза поднялась и вышла из комнаты. Через несколько минут
она вернулась, держа в руках потрепанную черную записную книжку.
— Эта книжечка принадлежала мадам. Мадам постоянно носила ее
с собой. Но когда она собиралась ехать в Англию, то не смогла ее найти. Когда
мадам уехала, я нашла книжку. Она завалилась за изголовье постели. Книжку я
спрятала у себя в комнате до возвращения мадам. А как только услыхала о смерти
мадам, я сожгла все ее бумаги, кроме этой книжечки. У меня на этот счет не было
никаких указаний мадам.
— Когда вы услыхали о смерти мадам? Впервые вы услыхали это
от полиции, не так ли? — спросил Пуаро. — Полицейские пришли сюда и стали
искать бумаги мадам. Сейф они нашли пустым, и тогда вы сказали, что сожгли
бумаги, хотя на самом деле сожгли их значительно позже, не так ли?
— Это верно, мсье, — со вздохом призналась Элиза. — Пока они
рассматривали сейф, я достала из сундука бумаги. И сказала, что сожгла их, да.
Но, в конце концов, это было почти правдой. Я сожгла бумаги
при первой возможности. Я должна была выполнить приказание мадам. Видите, мсье,
с какими трудностями мне пришлось столкнуться? Вы не сообщили об этом в
полицию? Это очень важно для меня.
— Я верю, мадмуазель Элиза, что вы действовали с наилучшими
намерениями. Но все равно жаль... Очень жаль, что так получилось. Однако
сожалениями делу не поможешь. Я не вижу необходимости сообщать точное время
уничтожения бумаг нашему великолепному мсье Фурнье. А теперь позвольте мне
посмотреть, не может ли книжечка чем-нибудь нам помочь.
— Не думаю, мсье, — сказала Элиза, покачав головой. — Здесь
личные заметки мадам, одни только цифры. Без документов записи не имеют
никакого значения.
Элиза неохотно вручила книжечку Пуаро. Он взял ее и
полистал. Это были карандашные записи сделанные наклонным почерком. Они все,
казалось, были на один лад — номер и несколько деталей.
«CX 265. Жена полковника. Останавливалась в Сирии. Фонд
полка».
«GF 342. Французский депутат. Знакомый Ставинского».
Казалось, все записи были одинаковыми. Всего их было около
двадцати. В конце книжки находились пометки, также карандашные, с указанием
места и времени:
«Ле Пине, понедельник. Казино, 10,30. Отель „Савой“, 5
часов. А. В. С. Флит-стрит, 11 часов».
Ничего не было записано полностью, и записи воспринимались
как заметки в помощь памяти мадам Жизели.
Элиза с беспокойством следила за Пуаро.
— Это не имеет никакого значения, мсье, или мне только так
кажется? Все это было понятно мадам, но не постороннему читателю.
Пуаро закрыл книжку и сунул ее в карман.
— Книжка может оказаться весьма ценной, мадмуазель. Вы умно
сделали, что отдали ее мне. Можете быть абсолютно спокойны. Мадам ведь никогда
не просила вас сжечь книжечку?
— Да, верно, — согласилась Элиза, и ее лицо немного
посветлело.
— А так как вы на этот счет не получили указаний, то ваш
долг отдать книжку полиции. Я все устрою, вас никто не упрекнет в том, что вы
не сделали этого раньше.
— Мсье так добр.
Пуаро направился к выходу.
— Теперь я должен присоединиться к моему коллеге. Только еще
один, последний вопрос: когда вы заказывали билет на самолет для мадам Жизели,
вы звонили на аэродром Ле Бурже или в контору компании?
— Я звонила в контору, что на бульваре Капуцинов, 254.
Пуаро записал номер в свой блокнот и, дружески кивнув старой
служанке, вышел.
Глава 11
Американец
Фурнье, между тем, был удручен беседой о привратником
Жоржем.
— Ох, уж эта полиция! — ворчал старый привратник
простодушно. — Тысячу раз задают один и тот же вопрос! И на что только
надеются?! Что рано или поздно человек перестанет говорить правду и начнет
привирать? И ложь, разумеется, будет приятна а ces messieurs, потому что она их
устраивает?!
— Я не хочу лжи, мсье, я хочу правды!
— Ну, хорошо, я же говорю вам правду! Да, да, вечером, как
раз накануне отъезда, к мадам приходила женщина. Вы показываете мне эти
фотографии и спрашиваете, нет ли среди них той женщины. Я говорю вам снова то,
что говорил и раньше: у меня никудышное зрение, а тогда уже стемнело, и я ее не
рассмотрел. Я не узнаю леди. Даже если я столкнусь с ней носом к носу, и тогда
не узнаю все равно! Вот так! Вы уже это слышали раза четыре или пять! Как вам
не надоест?!
— И вы даже не можете вспомнить, была ли она высокой или
низенькой, старой или молодой, светлые или темные были у нее волосы? Невозможно
поверить! — Фурнье говорил с сарказмом.
— Ну и не верьте! Да мне на это наплевать. Хорошенько дело
связаться с полицией! Я опозорен! Если б мадам не была убита высоко в облаках,
вы бы еще чего доброго заявили, что это я, Жорж, отравил ее! Все вы,
полицейские, такие!
Пуаро предупредил сердитую реплику Фурнье, тактично зажав
ему рот.
— Пойдем, mon vieux, — сказал он. — Желудок напоминает о
себе. Простая, но сытная еда — вот что я предписываю. Давайте-ка отведаем
omelette aux chamgignons, solй a la Normande, портсалютского сыру и красного
вина. Вот только какого именно?
Фурнье поглядел на часы.
— Пожалуй, — согласился он. — Уже час дня! Но чего стоит
поговорить вот с этим... — Он взглянул на Жоржа.
— Ясно, — Пуаро одобряюще улыбнулся старику. — Безымянная
леди была ни высокая, ни низкая, ни светловолосая, ни темноволосая, ни толстая,
ни худая, но вы ведь можете сказать нам: была ли она шикарной?
— Шикарной? — пораженный вопросом, повторил Жорж.
— Я отвечу, — сказал Пуаро. — Она была шикарной. У меня есть
мыслишка, мой друг. Мне кажется, эта леди чрезвычайно хороша в купальном
костюме!
Жорж уставился на него.
— В купальном костюме? А при чем здесь купальный костюм?
— Это и есть моя мыслишка. Очаровательная женщина выглядит
еще прелестнее в купальном костюме. Вы не согласны? Смотрите.
